Бунт на «Кайне»

«МОЯ ДОРОГАЯ МЭЙ.

Есть одно ощущение, которое я пережил на этом корабле, типичное для моей жизни здесь, и единственное, что я запомню о ней, — это ощущение человека, которого встряхнули ото сна. Пожалуй, что за последние два года меня встряхивало ото сна сотни раз. Ну так вот, меня наконец-то встряхнуло также и от иллюзий, которые я питал по отношению к тебе, и я только молю Бога, чтобы это было не слишком поздно.

Я знаю, что это письмо может произвести на тебя впечатление разорвавшейся бомбы. Прочти его, милая, и тогда уж решай, стоит ли на него отвечать. Насколько мне известно, я значу для тебя не больше, чем какой-нибудь идиот, приходящий в „Грот“ только для того, чтобы поглазеть на тебя. Не все же я должен его написать.

Видимо, не имеет смысла так поздно просить у тебя прощения за то, что я не писал целых пять месяцев. Ты знаешь, почему не писал. В свое время я считал в высшей степени благородной мысль о том, что если я намерен порвать с тобой, то должен это сделать сразу, не мучая тебя своими уклончивыми посланиями. И поскольку я решил улизнуть от тебя раз и навсегда, ввиду того, что ты не слишком подходишь мне — Господи, прости мне, — я и перестал писать.

Я хочу, чтобы ты стала моей женой. Вот почему я снова пишу. Уверяю тебя, это совершеннейшая истина. Я люблю тебя. Я никого прежде не любил так, как люблю тебя, даже моих родителей. Я полюбил тебя с того самого мгновения, как ты сняла с себя пальто у Луиджи, если ты это помнишь. Тогда ты показалась мне самой желанной женщиной в мире, все остальное для меня не имело никакого значения. Впоследствии я обнаружил, что ты умнее меня и характер у тебя сильнее, но это всего лишь счастливое совпадение. Наверное, я любил бы тебя, даже если бы ты оказалась дурой. Вот почему я считаю, что основное — это физическое влечение, и так будет всегда. Может быть, тебе это не нравится, поскольку то же самое испытывают к тебе сотни таких же идиотов, но это правда.

Дело в том, моя любимая, что это физическое влечение чуть не разбило нам жизнь потому, что в мою глупую, незрелую, полную снобизма голову пришла мысль, а не похоже ли все это на западню. После Йосемита моя мать почти отговорила меня от намерения жениться на тебе, вбивая мысль о том, что меня поймали в тенета секса. Если ты захочешь знать, что же изменилось с тех пор, то я ничего не смогу тебе ответить. Многое произошло за последние пять месяцев, и результат таков, что за это время я стал на пять лет старше, и теперь определенно могу сказать, что вышел из моего юношеского тумана, хотя, возможно, мне еще далеко до того, чтобы стать настоящим мужчиной. Я ясно вижу, что с нами произошло чудо, которое бывает только раз в жизни. Мне не понять только, как ты могла полюбить меня, будучи сильнее, мудрее, красивее, самостоятельнее, да и во всем остальном лучше, чем я. Может быть, этому способствовала моя принстонская болтовня, если так, то спасибо Принстону. Знаю, что снобистское понятие о том, что надо выходить замуж в „хорошую семью“, тебе чуждо. Что бы там ни было, мне фантастически повезло, что ты полюбила меня.

Любимая моя, все это похоже на прорвавшуюся плотину, я даже не знаю, о чем писать в первую очередь, главное, пойдешь ли ты за меня замуж, когда я снова приеду домой? Независимо от того, кончится война или нет. Я почему-то думаю, что она кончится через несколько месяцев. Если это так и произойдет, то вот, что я хочу сделать. Я хочу учиться дальше и получить магистерский, а может быть и докторский, диплом, если к тому времени деньги еще не кончатся, а затем пойти на преподавательскую работу, все равно куда, но предпочтительнее где-нибудь в небольшом городке. Теперь о деньгах: эти деньги не принадлежат матери. Отец, мир праху его, оставил мне страховой полис, достаточный, чтобы денег хватило на два-три года учебы. А может быть, и правительство предоставит помощь ветеранам, как оно это делало в прошлую войну. Как бы там ни было, этот вопрос как-нибудь уладится. Кстати говоря, отец несколько раз косвенно давал понять, что мне следовало бы жениться на тебе. Он чувствовал, что я нашел что-то необыкновенное.

Я непременно хочу преподавать. В этом, как и во всем остальном, ты понимала меня превосходно. На „Кайне“ я уже пару месяцев старпомом (Господи, сколько новостей я должен тебе сообщить — не все сразу), я также ведаю программой обучения моряков курсов Института вооруженных сил. Не могу описать тебе удовольствие, которое я получаю, помогая людям начать знакомство с предметами, которые их интересуют, консультировать их работы и следить за тем, как они растут и делают успехи. Пожалуй, это то самое, для чего я рожден. Что касается игры на рояле, далеко ли мог бы я продвинуться? У меня нет таланта. Я просто могу играть на рояле и сочинять стишки слегка фривольного содержания — все это салонные штучки, годные для субботних вечеринок. Вся эта ночная жизнь, эти проклятые посетители с их мертвыми, мучнисто-белыми лицами, духота, каждый вечер одно и то же, вся эта несвежая, липкая мешанина из псевдосекса, псевдомузыки, псевдоостроумия — все это не по мне. И не по тебе тоже. В этих ночных клубах ты, как алмаз в куче мусора.

Теперь — религия. (Все по порядку — так много надо сказать!) Я никогда не верил в Бога, но я слишком много видел звезд, солнца, человеческих судеб — здесь, в открытом море, чтобы продолжаю пренебрегать ею. Я хожу в церковь, когда только могу. Я, наверное, христианин с прохладцей. Католицизм всегда пугал меня, я его не понимаю. Если ты хочешь воспитывать детей в католической вере, что ж, я считаю, что христианин всегда остается христианином. Я предпочел бы не следовать обряду, который мне непонятен, говорю это откровенно, как подобает делать в решающий момент, — однако, я согласен и на это, если ты пожелаешь. Все это мы можем с тобой обсудить, и все будет хорошо, если ты еще любишь меня по-прежнему.

Вкратце о новостях (хотя, конечно, я не могу сообщить тебе, где я нахожусь и тому подобное). Ты поняла теперь, что я не отбываю срок на галере за бунт. Марика оправдали главным образом благодаря чудесам юриспруденции, так что мое дело даже не рассматривалось. Бедняга Стилуэлл сошел с ума, — вернее, как я считаю, его свел с ума Квиг, которого мне теперь жаль так же, как Стилуэлла: они оба не более и не менее как жертвы войны. Последнее, что я слышал о Стилуэлле — ему стало гораздо лучше после шоковой терапии, и он выполняет на берегу какие-то несложные обязанности.

Квига сменил чудесный парень, выпускник Академии, который за четыре месяца выправил положение на корабле, а затем передал его Киферу. Так что у нас теперь в роли капитана писатель, что очень почетно.

Теперь я отчетливо понимаю, что „бунт“ был делом рук главным образом Кифера, хотя я должен принять значительную часть вины на себя, так же, как и Марик, и вижу, что мы были неправы. Мы перенесли на Квига ту ненависть, которую должны были испытывать по отношению к Гитлеру и японцам, оторвавшим нас от берега и на много лет обрекшим на прозябание на этой старой развалине. Наше неповиновение усугубило положение Квига и нас самих. Оно вывело его из равновесия и сломило психологически. Потом Кифер подкинул Стиву идею со статьей 184, после чего произошла вся эта ужасная история. Квиг командовал „Кайном“ в течение пятнадцати месяцев, ведь кто-то должен был это делать, а никто из нас с этим не справился бы. Что же касается тайфуна, то я не знаю, что было бы лучше — идти на север или на юг. Но я не считаю, что Марику следовало смещать капитана. Квиг сам выбрал бы дорогу на север, когда дела стали совсем плохи, или покаялся и сделал вид, что на все согласен. Тогда не было бы проклятого трибунала. „Кайн“ остался бы в районе боевых действий, вместо того чтобы торчать в Сан-Франциско, когда шли самые сильные за всю войну бои.

Смысл таков: раз твой шкипер оказался бестолковым ослом, а идет война, ничего другого не остается, кроме как служить ему так, если бы он был самый мудрый и самый лучший командир, покрывать его ошибки, делать все, чтобы корабль шел, и не вешать нос. Вот что я претерпел, прежде чем дойти до этой истины, но я считаю, в том и состоит процесс взросления. Вряд ли так думает Кифер. Он слишком умен, чтобы быть мудрым, не знаю, понятна ли тебе моя мысль. Мои высказывания не так уж оригинальны: я многое позаимствовал у защитника Марика, удивительного еврея по имени Гринвальд, пилота-истребителя, величайшего чудака из всех, кого я когда-либо встречал.

Кифер не выдержал и в конце концов дал мне прочесть часть своего романа. Ведь он продал неоконченную рукопись издательству „Чепмэн-Хауз“, и оно выплатило ему аванс — тысячу долларов. В честь этого у нас был обед, который кончился довольно безобразно по причинам, о которых я тебе как-нибудь расскажу. Словом, я прочел сегодня вечером несколько глав и должен, с сожалением, признаться, что роман мне показался превосходным. Он, пожалуй, не слишком оригинален ни по мысли, ни по стилю — нечто вроде смеси Дос Пассоса, Джойса, Хемингуэя и Фолкнера, — но он гладко написан, а некоторые сцены просто блестящи. Действие происходит на авианосце, но часто возвращается в прошлое, к жизни на берегу, где имеют место самые сногсшибательные эротические сцены из всех, что мне доводилось читать. Я уверен, что книга будет продаваться, как горячие пирожки. Называется роман — „Толпы, Толпы…“.

Честно говоря, не знаю, интересно ли тебе все это. Я только что перечитал все, что написал, и подумал, что это, наверное, самое дурацкое и бессвязное предложение на свете. Видать, я пишу быстрее, чем думаю, но какое это имеет значение? Я кончил раздумывать, жениться мне на тебе или нет. Теперь остается только ждать твоего письма, а ждать придется долго.

Милая моя, не подумай, что я пьян, или пишу под минутным впечатлением. Это не так. Проживу ли я на свете 107 лет, вернешься ли ты ко мне, или нет, все равно я никогда не буду думать о тебе иначе. Ты моя жена, Богом данная, я был просто молод и глуп, чтобы целых три года не суметь разобраться в тебе. Но теперь, я надеюсь, у меня впереди лет пятьдесят на то, чтобы завоевать твое расположение, и я только жду случая, чтобы начать. Что еще сказать? Кажется, в любовных письмах положено восхвалять глаза, губы и волосы прекрасной дамы, клясться в вечной любви и прочее. Милая, люблю, люблю, люблю — и это все, что я знаю. Кроме тебя мне ничего и никого не надо до конца дней.

Конечно, перспектива стать женой честного работяги на какой-нибудь университетской кафедре может показаться тебе не слишком привлекательной. Мне остается лишь надеяться, что если ты любишь меня, то ты вернешься и тебе понравится эта жизнь. Мне кажется, ты будешь довольна. Ведь ты не видела ничего, кроме Нью-Йорка и Бродвея. А есть еще и другой мир, мир зеленой травы и тишины, милых культурных людей, и я думаю, что спустя какое-то время ты сможешь полюбить его. Притом ты внесешь в эту среду искру жизни. Мир этот несколько сонный и оторван от реальной жизни — и это его главный недостаток, — но ты, может быть, подвигнешь меня на нечто большее, чем бубнить из года в год одно и то же. Впрочем, это все не столь важно. Важно только, чувствуешь ли ты, как я теперь, что мы принадлежим друг другу.

Пиши, Бога ради, как можно скорее. Прости мне мою глупость и не старайся отомстить, оттягивая время. Как ты там? Все так же приводишь зрителей в экстаз, все так же у флотских, выстроившихся у стойки бара, лезут на лоб глаза? Последний раз, когда я был в „Гроте“, я хотел избить десяток таких молодцов за то, как они смотрят на тебя. Почему я тогда не разобрался в своих чувствах, ума не приложу. Что же касается моей матери, то выбрось все из головы, Мэй, не держи на нее зла. Я уверен, что она опомнится. Если нет, то лишит себя удовольствия стать свидетелем нашего счастья. Что бы она ни сказала, что бы ни сделала — все это не будет иметь никакого значения. Мать не была слишком счастлива в жизни, несмотря на все ее деньги. В данный момент мне жаль ее, но не настолько, чтобы ради нее пожертвовать своей женой. Вот так-то.

Смотри-ка, уже четверть третьего, а я мог бы писать и писать без устали до самого утра. Как бы я хотел, чтобы это предложение я делал тебе в самом прекрасном месте на земле, чтобы кругом была музыка и аромат духов, а не выстукивал в унылой канцелярии это бессвязное письмо, которое ты получишь, по всей видимости, смятым и испачканным. Но если это письмо сделает тебя такой же счастливой, каким буду я, получив твое согласие, тогда никакие ухищрения нам не нужны.

Люблю тебя, Мэй. Пиши скорей, скорей.

ВИЛЛИ»