Бунт невостребованного праха

Она ведь тоже была неверной женой. Из-за этой не­верности еще крепче, страдательнее любила Волконского и мечтала о Лунине. Душа ее не выносила этой грехов­ной двойственности, но и обуздать ее было свыше сил. Нераскаянный декабрист ворвался в ее жизнь, подобно смерчу, может быть, единственный из всех, кто никого не предал, не заложил, для которого долг и честь были действительно выше присяги. Знает, что идет под суд, может, и на смерть, под честное слово отправляется на охоту. И возвращается с охоты, добровольно отдается в руки палачей. Да на его бы месте она...

Одновременно Лунин для нее был загадочен и непо­нятен. Такое следование чести, а женщинам изменяет... Тут Надя ловила себя на том, что она тоже изменщица, обманывает Волконского и прощает Лунина. Закрывает глаза на все его измены. Простила навсегда, когда увиде­ла дату его смерти. Ровно через сто лет, день в день она родилась. Это была судьба. Предзнаменованию этому она не могла противиться. Самой смертью он был уготован, заручен с ней. Никогда, никогда она не рождалась в этом веке. В этом веке она подкидыш прошлого, как, навер­но, и все декабристы подкидыши, а более других - Ми­хаил Сергеевич - из современности прошлому веку. "Тело мое испытывает в Сибири холод и лишения, но мой дух, свободный от жалких уз, странствует... Всюду я нахожу Истину и всюду счастье".

Его дух странствует, как странствует она, всюду нахо­дит Истину. А истина, даже второгодники знают, здесь. Она родилась в октябре семнадцатого года. Он разминулся с ней, как и ее странствующая во времени душа размину­лась с Луниным. Они разъединены физически, согласно школьным учебникам, но неразрывны духовно. И пусть заглохнут, заткнуться все учебники, сойдут с ума от удив­ления. Действительно, "толпа удивляется многому, чего не понимает". А вот она все прекрасно понимает. Неда­ром, и совсем не случайно она родилась в этом домике, в котором сто лет назад жили декабристы. В домике ок­нами на сибирский кандальный тракт. В самой счастли­вой в мире стране. Стране, которой страшно повезло, потому что в ней живет истина. Повезло даже в том, что на нее напали фашисты. Она освободила Европу от фа­шизма, дала людям счастье. Она, Надя, тоже счастлива. Счастлива, счастлива...

Так говорила она себе, но в то же время ночи ее набатно гудели одиночеством. Серым, стальным, закован­ным в железо арестантских кандалов. Неподвижный и пустынный днем, старый сибирский тракт оживал для нее в ночи, полнился звуками, порезы, сотворенные ручьями, пробегом весенней талой воды, поделившей тракт на братские могилы, бесконечное кладбище Ев­ропы и Азии - тысячи и тысячи километров зажив­лялись, соединялись. Тракт был вновь готов принять путника, обнять его ноги сыпучим белым песком. И появлялись путники, гремя железом, ручными и нож­ными кандалами, брели из лета в зиму, иные падали в тот песок и больше не поднимались, в него же и зары­вались, освобожденные уже, по-хозяйски избавленные государственного имущества - железных оков. Людей в стране было много, на всех кандалов не хватало, ко­торых отпевали вьюга и волки. Волки жировали на тракте. Вывелась даже специальная такая порода трак­товых волков, трактовых воронов, глупых и тяжелых в тайге и небе, но смекалистых и проворных на падаль­ной тропе.

Погребально-зверино ревели в стужу и поезда, про­носящиеся мимо станции, мимо Надиного дома, днем, как правило, без остановок, а на ночь загоняемые в от­стойники. Сибирская железная дорога не знала переды­ху. Столыпинские коричневого колеру товарные ваго­ны были до отказа забиты сначала военнопленными, тос­кующими и робкими немцами. Потом те же вагоны пошли с победителями, красноармейцами, в форме, но без погон и красных звезд на ушанках и пилотках, лю­дей, по всему, не робких, но удивленных и растрево­женных. Вагоны, на первый взгляд, оставались одними и теми же, а вот людей, в них все время меняли. Вскоре после красноармейцев их заполнила штатская братия, изможденная и голодная, умоляющая из зарешеченных окошек бросить им кусочек хлебушка или картошинку. Еще некоторое время спустя поток этот поменялся и пошел в обратную сторону, словно где-то на всю про­сторную страну был запущен гигантский конвейер, и все проходили через него и возвращались, чтобы начать вновь да опять.