Бурелом

— И вашему памятнику, папаша, место найдем, — сказал прокурор. — Как думаешь, Александр Яковлевич, не поставим ли мы его у землянки?

— Пожалуй, верно, — согласно кивнул головой секретарь райкома. — Там и поставим… Завтра посмотрю, что за памятник смастерил… Давно я уже на вашем лесопункте не был. Там, говорят, Волошина всем верховодит. Ты понимаешь, Виталий Степанович, — обернулся он к прокурору, — технорук задумала перевести участок только на зимнюю вывозку. Не ново, конечно, и даже возвращение к старому, но и старое хорошо, если от него больше пользы. Летом безобразно гробим технику… Амортизация обходится едва ли не дороже леса. Посмотрим, посмотрим, что из этого получится. Поликарп Данилович встал.

— А что же вы, папаша, в сапогах в такой-то мороз? — удивился секретарь райкома.

— Да, того, — замялся старик Сорокин. — Валенки в котельной оставил, все же неудобно.

Секретарь райкома и прокурор от души рассмеялись.

— Виталий Степанович, а ну, покажи свои ноги? В валенках, а в райком партии! Папаша из тайги культурней оказался…

«Не узнал бы, как в приемной выразился», — подумал Поликарп Данилович и поспешил распрощаться.

2

Ухнуло. Эхом раскатистым отозвалось в тайге. Всполошившееся воронье закаркало, каруселью закружилось в воздухе, глазея на развороченную, дымившуюся скалу. Ребристые камни разбросало далеко вокруг. Черными головешками они резко выделялись на белом снегу.

Софа Хабибулин, бригадир сплавщиков, вылез из-за укрытия. У Софы на голове заячья шапка. У шапки одно ухо нацелено в небо, другое в землю. Шапка заячья очень лезет, у Софы всегда облеплены пухом плечи телогрейки.

— Ох, здорово! — притопывает он ногой, скалит зубы. Зубы у Софы прокуренные, щербатые, нос с горбинкой. Когда он смеется, смуглая кожа на лице стягивается со скул к глазам и здесь собирается мятыми складками, почти такими же, как на брюках под коленками. — Был бельмо на глазу реки, нет бельма на глазу реки!.. — Софа взволнован, а когда взволнован, всегда несет не разбери что. Еще бы не волноваться! Сколько лет торчала на изломе реки эта скала. Если бы кто-то вздумал написать на скале все те ругательства, какие отпускались по ее адресу сплавщиками, не хватило бы места. Плывущие сверху бревна в большую воду ударялись о скалу с такой силой, что разлетались щепки…

— Ты прямо чародей! — тряс подрывнику руку Софа.

Бригада Хабибулина вела подготовительные работы на реке Малая Тананхеза. И хотя сплав еще был за горами, но уже сейчас делались боны, на низких, заболоченных берегах ставились рогатистые козлины, строились плавучие домики.

А между тем день и ночь сотрясали стылую землю машины, груженные лесом. Дребезжали в ближних домах стекла, по косам и берегам реки росли штабеля леса. И ничто, казалось, не могло остановить это движение машин: ни пурга, ни наледи, ни арест Полушкина…

Платон после разоблачения Полушкина несколько дней ходил задумчивый. Первое время он сам не понимал, что с ним происходит. И только позже понял — разоблачение Полушкина точно эхо прошлого откликнулось в восприимчивом сердце Платона и залегло где-то в его закоулках невесомой, но значимой частицей…

По вечерам Платон продолжал читать книги. Он их поглощал с какой-то необъяснимой жадностью. А утром, когда двери выплескивали на улицу рабочих, когда сонную дремоту ночи разгоняло урчание машин — все становилось на свои места. Жизнь продолжала свой безостановочный бег. Раскачивалась по дороге автобусная будка, скрипело настывшее дерево, гарью тянуло от костров, дымившихся на верхнем складе. До нового года оставалось несколько дней. Бригада Виктора Сорокина шла почти наравне с заварухинцами.

— Сыграете вничью, — говорили лесорубы. А ничья тоже поражение. А поражение — позор. А позора Генкина душа не принимала. Напиться, надебоширить в его понятии не означало опозориться, но быть битым в честном соревновании… О-о, Генка мечтал обогнать хотя всего на полдня, а полдня — это тридцать-сорок кубометров, это победа. От одного этого снова запевало в душе… «Почему другим везет? — Этот Корешов без году неделя на лесопункте, а уже герой, видишь ли, дед оказался большим человеком, только и говорят о нем… Эх, и в жизни, наверное, как в игре в карты, кто выигрывает, кто в дураках остается… Нет, пуп надорву, а соревнование выиграю», — к такому решению приходил Заварухин.

В автобусе Генка старался подсесть к Платону. Но гордость никогда не позволяла заговорить первым.