Буревестник

— «Говори, — осерчал я, — чего смеешься?» — продолжал рассказчик. — «Видишь, — отвечает, — дядя Емельян, брюки?» — «Вижу, — говорю, — как не видеть. Новые они у тебя, городские». — «Хороши, — говорит, — новые, когда им двенадцать лет», — «Как, — удивляюсь, двенадцать лет?» — «А вот так, — говорит, — ровно двенадцать. Я у одного хозяина двенадцать лет в работниках жил — поступил восьмилетним мальцом, а уволился вчера: итого двенадцать годов. Прихожу я к нему вчера и говорю: — «Так и так, дядя Ефтихий, мне ремеслу учиться надо, дай мне расчет». — «Какой, — говорит, — расчет? Нешто я тебя не кормил, не растил?» — «Брось, — говорю, — это. На тебя полагался я, без портков, в одной рубахе, я у тебя ходил — за скотиной по болоту, где змеи живут; яйца чернушечьи из камыша таскал, зелененькие такие, полагаясь на вашу заботу, — и ел. На тебя надеялся…» Хозяин мой тут сразу поскучнел: «Эх, — говорит, — ну и народ нынче пошел, никакой от него благодарности не видишь. Ты, Косма, денег хочешь? На, получай и ступай себе с богом». Дал он парню денег; тому, после болота-то, много показалось. Снял шапку, спасибо сказал и пошел. Приходит в город, хочет одежи купить. Ну ему на пару брюк и хватило… Вот они, брюки эти самые, смотрите, ребята!

С этими словами Емельян извлек из-под стола брюки и поднял их для всеобщего обозрения. Раздался дружный хохот. Рыбаки повскакали со своих мест, толкаясь и опрокидывая табуретки. Каждому хотелось посмотреть и пощупать знаменитые брюки, за которые Косма проработал двенадцать лет. Парень при этом спокойно улыбался, а Ермолай плакал навзрыд, изо всех сил колотя себя кулаком в богатырскую грудь.

— Разве можно, братцы! Идемте, возьмем этого самого Евтихия за горло! Пускай он с ним до последнего гроша рассчитается. Пускай все, что следует, отдаст, а то я его, сукина сына, так измордую, что он своих не узнает!

— Стой, вояка, — сказал Емельян. — Я уж о нем позаботился — сводил его куда следует и что нужно сделал… Хозяин ему заплатит, не беспокойся… А ты, Косма, пока что со мной побудь — ремеслу я тебя выучу, да такому, при котором ни хозяев-кулаков больше нету, ни батраков. Норму выполнил? — Хорошо. Перевыполнил? — Еще лучше. Распрекрасная жизнь. Пять дней дома живешь, потом в море на отдых выходишь. День рыбу половишь и сидишь. Потом опять снасть расставишь и сидишь. Рыбу на пароход — «мамаше» — отвезешь и опять отдыхаешь. Потом опять на промысел выйдешь и опять сидишь. Осмотришь за шесть или восемь часов мили четыре крючковой снасти и снова сидишь. Сидишь все время, так что и спать некогда. А когда отдохнешь как следует, опять тебя на пять дней на сушу отсылают. Надоест тебе суша, что на месте стоит, под ногами не ходит — опять в море выйдешь на месяц и опять сидишь.

Рыбаки давились от смеха. Ермолай громко икал и, шатаясь, тянул к себе за пояс Косму.

— Сидишь, стало быть, на банке. Понятно? — старательно и серьезно объяснял он парню. — Не стоя ведь в лодке-то действуешь.

Но он не мог долго выдержать серьезного тона и разразился оглушительным хохотом, от которого в маленьких окнах задрожали стекла. Он не переставая тянул Косму за ремень и вот-вот, казалось, готов был тряхнуть его, как тряпичную куклу, но парень был так высок и тяжел, что вовсе не двигался с места.

— Я работы не боюсь… — бормотал он, улыбаясь.

Василиу, позабывший было, зачем он сюда пришел, очнулся и громким голосом сказал:

— Идите, товарищи, вас во флотилии дожидаются. «Мамаша» и сейнеры сейчас уходят, а вы тут прохлаждаетесь… Поднимайтесь!

— А это еще кто такой? — раздался чей-то злобный голос.

Остальные смолкли и, обернувшись, удивленно посмотрели на Василиу.

— Вот и барин подоспел, — повторил тот же голос, тем же насмешливым, злобным тоном.

Спиру Василиу сразу узнал говорившего: это был Симион Данилов, известный ему как исправный рыбак. Симион сидел в углу, нахмурившись, и молчал. Он много выпил и даже заплатил за других, когда увидел, что у них кончаются деньги. Угощать ему пришлось и Емельяна Романова, и Ермолая Попова, и Фому Афанасьева. Пил он молча и только еще более мрачнел от водки. Он сильно недолюбливал этих даниловских босяков, которые еще так недавно ломали шапки перед всесильным Евтеем. Не пользовался его расположением и человек, который пришел за ними в корчму и уже начал приказывать им и, в частности, ему, Симиону, что нужно делать и куда идти. Симион вообще ненавидел людей и весь свет, потому что он жаждал когда-то любви, но та, которую он так страстно любил, так и не ответила ему взаимностью. Это мучило его, отравляло ему существование, как постепенно развивающаяся болезнь, которая медленно, но верно подтачивает организм, пока обессиленный, обезволенный человек наконец не угаснет. Он неясно, но все же сознавал, что его ничто не спасет и мстил за это другим, всему свету. «Будь я огнем, — думал он иногда, — я бы сжег весь свет. Будь я водой — затопил бы…»

— Вот и барин подоспел… — повторил он с наглой улыбкой.

Емельян поднялся и подошел к Василиу.

— Присаживайтесь к нам, товарищ Василиу, — сказал он, пододвигая ему табурет.