Буревестник

Вошел господин Зарифу. Ничего не замечая, сердито ворча что-то себе под нос, он вернулся к двери, чтобы запереть ее изнутри. Двигался он вне круга света, бросаемого лампой. Анджелике и Спиру Василиу были хорошо видны его узкие плечи, сморщенный затылок, лысина и поношенный костюмчик, болтавшийся на маленьком, худеньком теле — оно, казалось, растаяло так же, как состояние господина Зарифу. Взглянув на него, Спиру Василиу почувствовал себя молодым, сильным, почувствовал, что перед ним еще расстилается жизнь, безбрежная, бесконечная, как море. Он посмотрел на Анджелику, на ее бархатные щеки и смуглую, матовую кожу, на блестящие, черные кудри и длинные загнутые ресницы и опьянел от ее чистой красоты, как от выпитой натощак крепкой водки. Да, он был счастлив и молод! И в который раз в его жизни повторялась та же ставшая классической, сцена: отец или муж возвращаются домой — смущение с одной стороны, подозрения с другой, потом непринужденные объяснения Спиру… Ах, как все это было хорошо!

Господин Зарифу вступил в круг света. Тускло заблестели лысина и лоб, желтые, как старая слоновая кость. Все его маленькое личико сморщилось и высохло, щеки провалились. Господин Зарифу был похож теперь на чей-то чахлый призрак, на чью-то печальную и несчастную загробную тень. Подмышкой у него был потертый портфельчик, какие носят мелкие служащие. Он положил портфельчик на стол и посмотрел на Спиру Василиу, будто не узнавая его.

— А, это вы? — произнес он немного погодя голосом человека, у которого нет больше ни желаний, ни страстей, ни надежд, — человека, который отказался даже от воспоминаний.

Потом открыл портфель, достал из него потертые черные сатиновые нарукавники и какие-то бумаги и, стоя спиной к двери и к Василиу, спросил:

— Ты ужинала, Анджелика?

— Я не голодна, — пробормотала девушка.

Он повернулся к ней и посмотрел на нее потухшим взглядом из-под нависших бровей:

— Ешь, нужно беречь здоровье.

Анджелика пожала плечами и прошептала так тихо, что расслышать ее мог только Спиру:

— Зачем? Зачем беречь здоровье? К чему оно мне?

Она встала и Спиру снова опьянел, залюбовавшись ловкими движениями ее немного слишком полного тела.

— Что ты сказала? — спросил господин Зарифу.

— Ничего. Я пойду лягу. Вы меня извините, — прибавила она, обращаясь к Спиру. — Bonsoir[12].

— Ты ужинала? — снова, как во сне, спросил господин Зарифу.

— Ужинала, — сказала Анджелика, очаровательно улыбаясь Спиру и как бы беря его в сообщники этой лжи, и вышла из комнаты, проплыв мимо него, как парусный корабль при попутном ветре.

Наступило молчание. Спиру Василиу был счастлив. Господин Зарифу вздохнул, стоя неподвижно, с низко опущенной головой, потом пошел и уселся на диван, на то место, где только что сидела Анджелика.

— Ну, как дела? — спросил он равнодушным голосом.

— Служу… Эти идиоты не оставляют меня в покое…

— Не знаю, не знаю, сколько это еще продлится, — сказал, разговаривая сам с собой, господин Зарифу. — Не знаю, — повторил он и потер себе глаза. — Я иногда восхищаюсь вами, капитан, удивляюсь вашему оптимизму… Почему вы оптимист? — спросил господин Зарифу, глядя на гостя своими совиными, с красными веками, глазами.

Спиру закинул ногу на ногу и самодовольно улыбнулся, забыв про свои просиженные, отвисшие на коленях штаны, грязные носки и стоптанные башмаки. Он все еще чувствовал себя молодым, чисто выбритым, надушенным, только что вышедшим из ванной, в безукоризненно чистом белье, в темно-синей тужурке с золотыми нашивками на рукавах. В эту минуту он снова был неотразимым Василиу, старшим помощником капитана «Арабеллы Робертсон».

— Как же мне не быть оптимистом? Для смелого, энергичного, решительного человека не существует препятствий. Он завоюет все, что угодно.

— Вы всегда были покорителем, — кисло заметил господин Зарифу.

— И вы тоже, дядя Тасули (друзья звали так господина Зарифу). Только я покорял сердца, а вы — деньги…

Зарифу кивнул головой: «Суета сует и всяческая суета», — говорил этот кивок.

— Ни у вас ничего не осталось, — пробормотал он, — ни у меня…

Потом встал и поглядел в окно, на шумевшее в темноте море.

— Ничего не осталось…

— Ну и что же такого? — воскликнул Василиу. — Велика важность! Мы все это снова отвоюем!

Голос, тон, самые слова его дышали молодостью — и он это знал. Но именно это и было плохо. Двадцать-тридцать лет назад он был действительно молод, но не сознавал своей молодости. Солдаты, которых оставляют для защиты заранее обреченных позиций, чувствуют то же, что теперь, правда, еще неясно, чувствовал Василиу.

Но он не желал в этом сознаваться.