Буревестник

— Эх, Андрей, Андрей! Когда ж ты бриться начнешь? А то у тебя борода на целый аршин отросла!

Паренек, у которого еще даже и пушка на подбородке не было, обиженно протестовал:

— Ты, дядя Ермолай, вместо того, чтобы сурьезным человеком быть и меня слушаться зря надо мной смеешься! Черт с ней с бородой, оставь ты ее, дядя Ермолай, в покое! О себе лучше подумай, как ты в полдень на промысел вышел, потому что с вечера пьян был. Ты бы, ей-богу, водку эту проклятую бросил. Много ли в ней толку, в водке-то! Я на море пришел, чтобы, значит, работать, старикам своим помогать, а ты, дядя Ермолай, пьешь, туды твою мать! Ежели ты на промысле, значит, работай, а не пьянствуй, черт бы тебя драл! Я с тобой в море больше не выйду, так и знай. С другим старшиной выйду, а с тобой нет, ну тебя к…

Паренек отчаянно ругался, но ругань его звучала как-то жалобно и просительно, что именно и приводило в восторг второго гребца. Ермолаю, однако, становилось не по себе. Он смущенно заерзал и, наконец не выдержав, заговорил:

— Из тебя бы сектантский проповедник вышел, больно ты ладно говоришь… людей на добрые дела наставляешь и, главное, все как по-писаному, без всяких выражений!

Второй гребец задыхался от смеха, держась за живот. Но Андрей был невозмутим:

— А как с тобой без выражений? Ты сам скажи: прав я, мать твою… или нет?

— Помолчал бы, срамник… — пробормотал Ермолай, не выдержав взгляда зеленых, сверкавших негодованием глаз. — Парень ты молодой, а ругаешься — слушать тошно…

— Тебе от позавчерашней пьянки тошно! Тебя четыре человека держали, воды десять ведер тебе на голову перед заседанием вылили! — не унимался паренек.

— Ну насчет ведер — это ты соврал, — обиделся Ермолай. — Меня из брандспойта окатили.

— Водка твоя, которую ты без толку лакаешь, она скверная, а моя ругань никому худа не сделала. Сведет тебя пьянство в могилу, помяни мое слово, дядя Ермолай, что сведет.

Ермолай тяжко вздохнул. Ему стало не по себе. Он подтянул еще сажени две снасти и печально посмотрел через борт, но вдруг изменился в лице и принялся работать с удвоенной скоростью.

— Готовь багор! — приказал он Андрею.

Парень повиновался. Вскоре на поверхности появилась голова большого осетра. Андрей молниеносным движением поддел его багром, и все трое, с, немалым трудом, вытащили из воды бившуюся рыбину. Когда, наконец, окровавленный осетр был уложен брюхом вверх на дно лодки, уставшие рыбаки облегченно вздохнули.

— Полтораста кило в нем, пожалуй, будет, — пробормотал Ермолай. — Теперь, кажется, можно бы и к мамаше податься…

Андрей пристально посмотрел на старшину, от чего тот сконфуженно заморгал.

— Однако мы в море еще ночку побудем… — продолжал он, — а если рыба пойдет, то и завтрашний день… А ты чего, дурак, зубы скалишь? — огрызнулся он вдруг на второго гребца. — Я тебя научу, как рожи строить! Будешь знать!

— Я ничего… — сдавленным голосом проговорил рыбак, прячась за спину Андрея и корчась от смеха.

Ермолай, сажень за саженью, продолжал выбирать из моря коричневую, пропитанную соленой водой, снасть.

— Горло она жгет, водка эта… — философски проговорил он, словно про себя. — Скверно очищена, должно быть… Молчи, дьяволенок, будет ругаться-то. Ну и хайло же у этого мальчишки, прости господи!

Ермолай продолжал работать, но прежняя веселость его исчезла. Его тошнило и сильно клонило ко сну. Он был мрачен и сердит — насколько этот добродушный богатырь вообще мог быть сердит.

Но долго сердиться он был не в состоянии, особенно на своих помощников. Через несколько минут, стоя на коленях и не выпуская спасти из правой руки, он уже бил себя кулаком в могучую грудь:

— Черт бы вас побрал! Я вас все-таки люблю! — кричал незлобивый старшина. — Здесь вы у меня, дьяволы, в самом сердце!

Повернувшись к ним широченной спиной, он снова принялся тянуть снасть. Его тяжелые, жилистые руки терпеливо повторяли тысячи раз одно и то же движение.

XXV

Вокруг «Октябрьской звезды» царило оживление. Один куттер, врезаясь форштевнем в мелкую волну и поднимая пену, уходил на промысел с двумя лодками на буксире; другой — приближался с северо-востока. Стоя в двухстах саженях от парохода, ждали своей очереди к разгрузке еще два мягко переваливавшиеся с боку на бок куттера, мачты которых раскачивались в воздухе, как маятник метронома.