Буревестник

Желающих не было. Выступили почти все присутствующие.

— Может быть, вы хотите что-нибудь сказать? — холодно обратился к Прециосу делегат обкома, отрываясь от бумаги.

Прециосу машинально встал и начал говорить, сам хорошенько не зная что. Ему хотелось распространиться о борьбе рабочего класса, напомнить о своем прошлом, но что сказать о более близком, о недавнем времени?

— … Я ошибался, товарищи… я ошибался… Меня толкали… — с трудом выговорил он, обливаясь потом.

— Кто вас толкал? — резко спросил Адам.

Прециосу еще более побледнел и неловким движением оглянулся на Прикопа. Встретив его мертвый, безразличный, ничего не говорящий взгляд, он отвернулся.

— Кто вас толкал? — повторил резкий голос.

Прециосу нерешительно показал в сторону Прикопа:

— Он…

— Кто? Прикоп?

— Да… — вздохнул Прециосу и сел.

— Вы больше ничего не имеете сказать? — спросил делегат.

Прециосу пожал плечами.

— А вы? — сказал делегат областного комитета, поворачиваясь к Прикопу.

— Я, товарищи, — сказал Прикоп, вставая, — я, товарищи, служил народу… — Он слегка ударил себя в грудь: — Если кто имеет что-нибудь против меня, пусть откровенно выскажется, пусть скажет, товарищи, как я относился к партийной работе! Искренне говорю вам: пусть подумают товарищи, которые меня критикуют, не ошибаются ли они сами, не обвиняют ли ни в чем неповинного человека?..

Он говорил горячо, взволнованно, с дрожью в голосе.

Кухарка была тронута:

— Не поверю, чтобы он был плохой человек… — шепнула она боцману.

— Смекалка у тебя что-то плохо действует, должно быть, заржавела, — проворчал Мариникэ.

— Моя вина заключается в том, — продолжал Прикоп, что я не критиковал Прециосу, не указывал ему на его ошибки… Я поддерживал его, товарищи… Это так; в этом я виноват и вы вправе меня критиковать.

Было странно видеть, что он как будто даже чувствовал облегчение от своей исповеди, радовался возможности признаться в своих ошибках. Кают-компания понемногу успокоилась. Прециосу утирал вспотевшее лицо, а Прикоп все говорил и говорил, безжалостно бичуя себя, признаваясь во всем…

Собрание терпеливо слушало; только Адам поднял голову и, окинув Прикопа уничтожающим взглядом, некоторое время напряженно думал, потом вдруг рассмеялся своим прежним, озорным, дразнящим смехом, каким он смеялся когда-то, когда был упрямым, своенравным, драчливым мальчишкой:

— Вы кончили? — спросил он.

— Не совсем… — пробормотал Прикоп.

— Можете сообщить что-нибудь новое, что-нибудь конкретное?

Прикоп заколебался. Адам обратился к собранию:

— Товарищи, вы удовлетворены этой самокритикой?

В первый момент никто не ответил. Всех утомила, всем наскучила болтовня Прикопа. К тому же никто не знал, что сказать. Самокритика была как будто сделана добросовестно… только боцман Мариникэ проговорил словно про себя:

— А ведь на самом деле он ничего не сказал…

Адам, внимательно следивший за всем происходящим, только теперь по-настоящему навострил уши. Приближалось решительное столкновение; нужно было вскрыть гнойник до конца. Поэтому-то Прикоп и был так спокоен — он знал лучше всех, что спокойствие сейчас ему необходимо.

— Послушайте, товарищи, — сказал Адам. — Подумал ли кто-нибудь из вас о том, в чем заключалась роль Прикопа на этом судне? Ведь он занимался чистейшей демагогией с рыбаками, сознательно спаивал их, поощрял разгильдяйство и анархию. Верно?

Люди переглянулись: верно!

— Организовать социалистическое соревнование был его прямой долг, а он его проваливал. Из-за него рыбаки целыми днями и даже неделями сидели на базе. Производство тоже он тормозил. Ту частицу государственного плана, которая приходилась на его долю, он всячески срывал!

Вся усталость собрания сразу исчезла. Адама слушали, стараясь не проронить ни слова, с напряженным вниманием. Прикоп изменился в лице:

— Товарищи… — снова заговорил он, — я сам не знал, что делаю… Я не хотел…

Адам встал и ударил кулаком по столу:

— Всякий может сказать: «я не хотел!» Поняли вы теперь, что делал Прикоп? Дело нешуточное! Вы думали, он просто обленился и подлаживался к людям? Нет, не только это! Тут пахнет другим: — поняли?

Страстность его тона подхлестнула, взволновала слушателей. Прикоп вскочил, как ужаленный.

— Товарищи! — завопил он. — У меня этого и в мыслях не было! Товарищ Жора хочет выставить меня агентом империалистов… орудием миллиардеров! Я простой матрос, товарищи, всю жизнь был простым матросом!

Он был страшно испуган. По кают-компании пробежал возбужденный ропот. Поднялся боцман Мариникэ:

— Товарищ Жора, — начал он сдержанно. — Мы не можем сказать о нем, что он враг…

Адаму в эту минуту вспомнились такие вещи, о которых он не сумел бы рассказать никому: тюрьма, удушливая вонь камеры, вши, потом пыльная сельская улица и полуразрушенная хата под ветлами, заросшая крапивой и подорожником, окна, из которых росла повилика… «Бабушка Аксинья? — она померла. Сын ее тоже помер в тюрьме…» — вспомнились слова ребят.

В рядах зашевелились. Высокий рыбак с остроконечной бородой, как писали на старых иконах, встал и заговорил басом, словно из пустой бочки: