Буревестник

Их лодка пристала к борту и Косма прыгнул на палубу. Светловолосый Андрей, бывший подручный Ермолая, и еще один парень пришвартовали ее к куттеру и последовали примеру старшины. Емельян обнял Косму и облобызал его в обе щеки:

— Как живешь? Как дела?

— Хорошо. Как же иначе… — невозмутимо ответил молодой богатырь. — Здорово, дядя Адам… здорово, братцы…

— Адам этот, наш товарищ, — сказал Емельян, — нынче и завтра у меня в гостях…

— Не у тебя одного, — запротестовал Ермолай, а у всех!

— Жаль только, — продолжал Емельян, — что мне нечем его угощать, а у Ермолая, который его тоже за своего гостя считает, как раз ни одной посудинки при себе нету…

— Нету, ей-богу нету… — подтвердил Ермолай.

— Побожись, что если врешь, то не есть тебе акульей печенки до скончания века! А ну-ка, ребята! Пошарьте у него в лодке под банкой! Нет ли там чего-нибудь вроде ребенка в пеленках… только стеклянного…

— Стойте, ребята, — смущенно пробормотал Ермолай. — Сам посмотрю… будто и в самом деле что-то такое было… Ты бы уж лучше молчал! — обратился он к Емельяну. — У него у самого под мостками всегда свежий осетр припрятан. Как осетра выловит, сейчас лежалого на завод, а свежего себе под мостки, контрабандист матерый!

Они уже начали ссориться, обвиняя друг друга во всевозможных погрешностях, но, к счастью, раздался голос Тихона, сразу положивший предел их пререканиям:

— Готово! Ужинать!

Ермолай прыгнул в свою лодку и вернулся с бутылкой в руках — как раз во-время, чтобы занять свое место вокруг постеленного Космой и Андреем рушника, на котором уже лежали ломти хлеба и стояли большой котел с ухой, еще больших размеров сковорода с жареной осетриной и кружка с уксусом.

— Ха-ха! — хохотал Емельян. — Ну, братцы, угощайтесь! Кушайте на здоровье! Будем пировать, пока… — Он подумал, что бы такое сказать особенное, чтобы было как можно поэтичнее: — Пока не взойдет месяц!

Принялись за еду: кто хлебал ложкой из котла, кто брал рукой облюбованный кусок со сковороды, обжигаясь, дул на пальцы и, круто посолив, отправлял его в рот. Жирный кусок сам лез в горло, за ним сейчас же следовал другой, третий. Сочная, вкусная рыба таяла во рту.

— А теперь кто обжегся, пожалуйста, прохладительного! — предложил Ермолай, протягивая заветную бутылку.

Выпили по очереди. Косма принес еще полную сковороду жареной осетрины, и все снова принялись за еду, запивая из Ермолаевой бутылки. Потом Емельян достал целую коробку молотого цикория, высыпал ее в котел, где только что варилась уха, прибавил горсть сахару и разлил этот своеобразный напиток по кружкам.

— Горяченького! — сказал он, подавая первую кружку Адаму. — Отведай, дорогой товарищ, нашего специального кофейку! Варится он на осетровом хвосте, не взыщи, зато горячий!

Адам ел и пил молча. Рыбаки начали жевать медленнее. Послышались вздохи. Над морем показался серебристый край месяца. Тихон встал и, повернувшись к нему лицом, перекрестился.

— Спасибо, Емельян, — пробормотал он.

— Ешь, ешь. А то рассержусь, — уговаривал хлебосольный хозяин.

— Не могу больше, наелся. Спасибо.

— И мы тоже, дядя Емельян, больше не можем, — сказал Андрей.

Косма затянул вполголоса песню. Но голос у него был такой сильный, высокий и чистый, что слышно было каждое слово:

Таким я был,
Таким останусь…

Это была какая-то далекая, давнишняя, извечная жалоба, звучавшая непосредственно и страстно:

Таким я был,
Таким останусь…

Он стоял, прислонившись к мачте и пел свою песню, говорившую о безнадежной любви и одиночестве. Слова этой песни знали все, и сначала Андрей своей высокой трелью, потом Ермолай своим басом, а за ним и остальные подхватили ее, и поплыла она, колыхаемая ласковой волной, по морскому простору. Адам думал: «Вот и я, каким был, таким и остался… а все-таки я теперь другой… не прежний, новый…» Он пел вместе с другими. Емельян положил ему руку на плечо:

— А ты его помнишь? Не забыл?

— Я ничего не забыл, — тихо проговорил Адам и снова вступил в хор.

Косма с Емельяном сидели, прислонившись к обносному борту куттера.

— Ну, как ты, все страдаешь? — шепотом, чтобы никто не слышал, спросил Емельян.

— Прошло, — так же тихо ответил Косма. — Успокоился я, мне теперь все равно.

XLVIII