Буревестник

Как только он сегодня увидел Микельса, увидел как тот смотрит на пароходы в порту, его больнее, чем когда-либо, кольнуло беспокойство. Проснулся старый страх. И Микельс был не один…

— Что делают наши ребята? — с деланной непринужденностью спросил Зарифу.

Он напряженно глядел на своего собеседника, словно от его ответа зависело все дальнейшее существование господина Зарифу. «Нашими ребятами» назывались пароходные агенты, судовладельцы, дельцы — узкий круг в несколько десятков коротко знакомых между собой, теперь пожилых, а то и старых людей, знавших друг друга по имени.

— Живут. Пападопол в Бухаресте, служит в каком-то кооперативе… Но живет не на это, продает вещи, а у него их, слава богу, еще немало… Роман в тюрьме — сидит за золото. Он занимался скупкой и продажей золотых монет, — оживленно пояснял Микельс, радуясь, что речь идет не о нем самом. — Об остальных не знаю — многие в Бухаресте, в провинции…

— А вы все здесь, поблизости, — криво усмехнулся Зарифу. — Боитесь, в случае чего, пропустить момент, а? Хотите, так сказать, быть готовым к действию?

— Я вас не понимаю, — смущенно проговорил Микельс. — Какой момент? Какое действие?

— Ну, ну, меня вы не проведете. Я старше вас, опытнее, хотя и был дураком — не сумел, как вы, припрятать кое-что на черный день. Но это не беда, главное, что у меня осталось кое-что вот здесь! — сказал Зарифу, хлопая себя ладонью по изрезанному морщинами желтому лбу, казавшемуся огромным из-за лысины. — Пожалуйста, уж со мной не хитрите. Вы думаете, я не вижу вас насквозь, не читаю ваших мыслей? Не знаю, что вы притаились, как гиены? Как настоящие гиены! — повторил он со злобным смехом, стараясь сдержать все более охватывавшую его ярость. — Знаю я, милый человек, что у вас на уме; все знаю! Все! Посмотрим! Теперь скоро начнется — посмотрим, кто будет первым! Старик Зарифу себя еще покажет, он еще жив! Еще силен! — страстно говорил господин Зарифу, колотя себя в узкую, как у петушка, грудь.

Микельс порывался уйти, но Зарифу не унимался:

— Вы ошибаетесь, если воображаете, что можете обойтись без меня! Нет, милый человек, вам это не удастся! Вы наткнетесь на закрытые двери там, где вы меньше всего этого ожидаете! В Александрии, в Пирее, в Истамбуле, на Кипре! Увидите! Вы собираетесь без меня, вы сговариваетесь, подготовляете комбинации и все это без Зарифу! Зарифу по-вашему — труп, падаль! Но мы еще посмотрим, так ли это… Да, да, посмотрим! — кричал он, сверкая глазами и пристально глядя на круглый подбородок господина Микельса.

Микельс отступил, но Зарифу шагнул вперед, взял его за лацкан пальто, нагнулся — хотя он был гораздо ниже Микельса, — придвинулся к нему вплотную и, глядя на него с хитрой улыбкой снизу вверх, тихо проговорил:

— Если бы вы были умны, вы вошли бы со мной в комбинацию. Мы бы стали компаньонами. А? Что вы на это скажете? А?

Его лицо было так близко, что Микельс почувствовал гнилой запах портящегося зуба. Но не это, а страх заставил его отскочить назад с такой поспешностью, что Зарифу не удержал даже лацкана, так и оставшись с вытянутой в воздухе рукой.

— Когда-нибудь в другой раз, — испуганно пробормотал Микельс. — В другой раз поговорим: да, да, непременно поговорим, — торопливо прибавил он и чуть не бегом пустился прочь от Зарифу.

Зарифу злобно хохотал.

— Видишь, как я тебя знаю! Сразу разгадал! — крикнул он в пустоту.

Потом опять сделал серьезное лицо и принялся сосредоточенно высчитывать возможный фрахт на тонну груза в восточных портах Средиземного моря. Но расчеты больше не удавались. Ему было не по себе. Он был встревожен и даже испуган. Нужно было непременно встретиться с Василиу, обсудить положение, решить, что делать, чтобы избавиться от конкурентов. Спиру отправился в театр с Анджеликой; они должны были вернуться вместе. Господин Зарифу заторопился домой, без устали жуя своими сморщенными, бескровными губами.

XXIII

Анджелика, сопровождаемая Спиру Василиу, возвращалась домой и, глядя прямо перед собой, подавленно молчала. Спиру, в темно-синей форменной тужурке, с которой он спорол нашивки, был испуган и тоже молчал. Он ничего не понимал. В конце первого акта Анджелика встала и решительно заявила: «Пойдемте!» Он удивился, но, скрыв свое недоумение, послушно последовал за ней. Ее, очевидно, что-то расстроило, но что именно?

— Что с тобой, Анджелика?

— Ничего.

— Кто тебя рассердил?

— Никто.

— В чем же дело, дорогая? Где твоя улыбка? Чем ты недовольна?

— Ах, оставь меня в покое! — прошептала Анджелика, бледнея.

Ее черные глаза сверкали от ярости. У рта и на подбородке ее нежная, смуглая, матовая кожа стала белой, почти зеленоватой.

Спиру Василиу был одинаково огорчен и этой переменой в ее наружности и скверным настроением своей возлюбленной. То, что Анджелика может с такой легкостью меняться в лице и так поддаваться минутному капризу, удручало и тревожило его. И потом, почему она говорила с ним таким тоном, с такой неприязнью?

— Может быть, я огорчил тебя, Анджелика?

— Нет, нет! Оставь меня, наконец! Оставь меня в покое!