Буревестники

Иван Рублёв, широко расставив ноги, впился руками в рукоятки рулевого колеса, стиснул зубы и смотрел сквозь злые щёлки глаз вперёд, где барьером стояли миноносцы. «Сейчас протараню!» Одна мысль владела им: вырваться из западни, не отдать корабль врагу!

И вдруг палуба ушла из-под ног. Он уже не слышал жуткого взрыва – снаряд «Манчжура» угодил в машинное отделение, и котёл, работавший на пределе, ахнул. Он не видел, как вверх, доставая небо, взвился столб пара, дыма, каких-то обломков и кусков варёного человеческого мяса. Он не чувствовал, как заклинило руль, хотя висел, контуженный, с пробитой головой, на штурвале.

«Скорый», начав вынужденную циркуляцию, круто изменил направление и помчался к берегу, прямо туда, где оседлавший памятник Невельскому топорщил крылья бронзовый двуглавый орел с открытыми, алчущими мяса клювами.

У подножия памятника примостился пулемётчик, поливая огнем приближающийся корабль. Впрочем, пулемёт скоро умолк, так как к месту предполагаемого выброса «Скорого» уже спешили охотники Цирпицкого и унтер-офицерская команда 12-го полка.

Заскрежетала сталь днища о прибрежные валуны: истёрзанный миноносец, словно смертельно раненный кит, выбросил свое тело на сушу. С дикими воплями каратели полезли со всех сторон – как пираты на абордаж, на теперь уже совсем нестрашный, чадящий корабль. Вышедшего откуда-то из дыма матроса с красным лоскутом в руке они подняли на штыки. Трупы швыряли за борт, раненых стаскивали на берег.

Из толпы зевак, окружившей место выброса судна, протиснулся вперёд военный инженер подполковник Постников, известный своими либеральными взглядами в крепости; он закричал озверевшим солдатам:

— Господа! Осторожнее, они ведь раненые!..

Прапорщик Цирпицкий неприязненно покосился на него и ответил сквозь зубы:

— Отойдите в сторонку, господин подполковник, как бы вас не зацепить!

Контуженого, потерявшего сознание Ивана Рублёва, тряпкой висевшего на штурвале, посчитали за мёртвого, и два дюжих казака, раскачав тело матроса, кинули за борт. До берега он не долетел, упал в воду. От удара и холода Иван очнулся и, превозмогая боль во всем теле, медленно поплыл к полузатопленной метрах в десяти от берега старой барже.

Этого никто не заметил. Все смотрели на Цирпицкого, который, весь напыжась от собственной значимости, подошёл к мачте, перерубил шашкой фал и скользнувший ему в руки красный флаг с треском разодрал на два неровных куска. Выброшенные за борт, они были подхвачены ветром, взмыли красными чайками над бухтой, но тут же пропали из виду.

5

Удивительное дело – ротмистр Петров пел! Этот всегда неулыбчивый, мрачно-красивый господин весело напевал шансонетку, роясь в ящиках своего служебного стола и сортируя бумаги. Время от времени он с удовольствием поглядывал на лежащую перед ним телеграмму и перечитывал – в который раз! – её текст, из коего явствовало, что он, ротмистр Петров может по желанию либо возглавить владивостокский сыск, либо выехать в Петербург для дальнейшего прохождения службы в жандармском корпусе. Стоит ли говорить, что Петров выбрал второе.

Ровно два года шёл он к этой цели не щадя себя, жертвуя другими, не брезгуя ничем – и вот триумф! Даже нынешнее восстание пошло ему на пользу, он многое сделал для его разгрома. Сейчас осталась чёрная работа, которую проделают без него Цирпицкий и иже с ним. А он будет в это время уже в Петербурге, в вожделенной столице, и постарается забыть провинцию, как тяжёлый, кошмарный сон; в гостиных знакомых он станет говорить, что провел эти два года за границей…

В приоткрывшуюся дверь просунулись усы дежурного вахмистра.

— Господин ротмистр, тут к вам какая-то старуха…

— Гони её в шею!

— Слушаюсь!

За дверью послышалась возня, крики, потом она распахнулась, и старуха ворвалась в кабинет. За ней выглядывал растерянный вахмистр, держась за щёку.

— Пошёл вон, осёл! — процедил ему сквозь зубы ротмистр и, повернувшись к старухе, сухо сказал: — Что вам угодно? Только побыстрее, мне некогда!

— Почему меня не пускают? — тяжело дыша, начала она. — Ведь я ваша помощница!

При звуках этого голоса Петров вздрогнул и пристальнее вгляделся в стоящую перед ним женщину. Это была мадам Воложанина! Вернее, это было то, что осталось от пышнотелой, холёной матроны, напоминавшей актрису Ермолову с известного портрета Серова; она походила на обыкновенную уличную старуху-побирушку – грузное разбитое тело без малейшего намека на женскую фигуру, с отвисшей грудью, жёлтое морщинистое лицо, спутанные пряди пегих волос, на плечах какая-то серая пыльная хламида.

— Кхм… рад вас видеть, Софья Максимилиановна… Однако не понимаю, чем могу… Служба ваша у нас закончилась, к тому же я уезжаю…

— А где мои детки, мои сыночки Гришенька и Петя? Я за ними пришла…

— Но почему ко мне?

— А к кому же, к кому?.. — она говорила быстро и нечленораздельно, повторяя одни и те же слова. — К вам, к вам, только к вам… Ведь вы их защитник, да, да, защитник…

— Я очень сожалею… Но один ваш сын, Григорий, убит во время мятежа…

— Так-так-так, — вдова часто закивала головой, и ротмистр подумал, что она не расслышала.