Буревестники

I. Выбрать почётными членами собраний нижних чинов Владивостокского гарнизона г. Перлашкевича, и комитет врачей в лице гг. Волкенштейна, Попова, Гетгофта, Борейша, Гомзякова и Кудринского.

II. Выразить сочувствие пострадавшим жителям во время событий 30 и 31 октября, порицание всем виновникам беспорядков и гарантировать безопасность всех граждан г. Владивостока.

IV. Выразить сочувствие забастовавшим служащим железных дорог и почтово-телеграфных контор и пожелать им скорейшего достижения своих требований.

VI. Выразить порицание:

а) газ. «Дальний Восток» за напечатание статей, возбуждающих население воздействовать силой против мирных забастовщиков (ст. Суйфунского);

в) начальнику Уссурийской ж. д. полковнику Кремеру и начальнику военных сообщений полковнику Ельшину за насилие против мирных железнодорожных забастовщиков…»

— Требования, что и говорить, хорошие, правильные, — задумчиво проговорил кок Тихон Треухов, когда Степан закончил чтение. — Только сдаётся мне, что комендант их даже и читать не станет. Селиванов, говорят, тот ещё фрукт, похлеще Казбека будет…

— А в сам деле, ежели начальство не выполнит их, что тогда? — спросил Дятлов.

— Утрёмся и смолчим! — задиристо поглядывая на Степана, сказал Иван Рублёв.

— Объявим забастовку! — ответил Починкин.

— Забастовку?

— Ну да. Как на заводе… Откажемся нести службу: ходить на строевые в караул, копать рвы и прочее…

— А казаки?

— Ничего. Найдем и на них управу! Правда, Шпур считает, что забастовка должна быть мирной…

— Кто это Шпур?

— Как кто? Ах да, я ж вам не сказал! Шпур – это председатель исполнительного комитета.

— Это такой длинный зауряд-офицер из 2-го артполка?

— Он самый.

— Ну что ж. Вроде ничего мужик. Грамотный. Слушал я его как-то на митинге, толково говорил…

— Мда… — неопределённо промычал Починкин. — Поживём – увидим.

— Стёпа, а из наших кто вошёл в этот комитет? — спросил Дятлов.

— Романовский. Казначеем выбрали его.

Это сообщение рассмешило матросов. Ещё бы: Сашка Романовский, у которого никогда за душой копейки нет, который ходит в самой драной шинельке – казначей!

— Ай да Сашка! Банкиром заделался!

— Надо будет подзанять деньжонок у их сиятельства графа Романовского!

Починкин предостерегающе поднял руку:

— Тише ржите, жеребцы! И вообще, давай расходиться. Не ровен час – «шкура» набежит… Да и поспать надо – скоро подъём.

— И то верно, хлопцы! Айда по койкам, посидим на спине часок-другой.

— Ну, Ванька, скажет же!..

…Степан натянул до подбородка колючее одеяло, устало смежил веки, но тут же услышал шёпот Рублёва. С верхней койки свесилась его чубатая голова.

— Стёпа, не спишь ещё?

— Сплю! — сердито отвечал Починкин. — Что ещё?

— Слушай, у тебя… это… баба есть?

— Холостой я, сам ведь знаешь.

— Да я не про то…

Он действительно не про то. Он про то, о чём не пристало говорить бравому матросу, бывшему мастеровому, огонь-парню, у которого девок на счету что лепестков у ромашки; про то, о чем можно говорить только в темноте, шёпотом, с близким другом, – про любовь…

Так и не уснули матросы до подъёма.

5

— Представление начинается, господа! Прошу всех по местам!

Растрёпанный режиссёр, он же преподаватель словесности, мечется по сцене, то ругаясь, то причитая: куда-то пропала Амалия, обрушился фанерный «замок», на суфлёра напала икота. Боже мой! Актёры-старшеклассники, бледные от пудры и волнения, смотрят в зал через дырочку, проверченную в занавесе. Ах, народу сколько! Ах, их превосходительство в первом ряду! Морщится. Может, от духоты, а может, от названия пьесы. Багровый директор, оправдываясь, взволнованно колышет пузом: «Не извольте беспокоиться: дозволено цензурою, и притом с купюрами-с…»

Посреди всеобщего волнения лишь один – восьмиклассник Владимир Шпур, исполнитель главной роли, – сохраняет, по крайней мере внешне, хладнокровие. Он не замечает суеты на сцене и за кулисами, руки его скрещены на груди, взгляд устремлён вдаль. Он уже там – в роли. Уже нет чинного мальчика из чиновничьей семьи, золотушного и мнительного, до смерти боящегося инспектора, – есть благородный разбойник, отважный мститель за униженных и обездоленных. Изменилась и его внешность: распрямились сутулые плечи, редкие рыжеватые волосы скрылись под кудрявым чёрным париком, маленькие глазки с бесцветными ресницами стали большими и выразительными, над верхней губой «выросли» усики.

Владимира не волнует икота суфлёра: свою роль он знает назубок. И вообще влюблён в своего героя, в нём есть всё то, чего не хватает исполнителю. Руки юного актёра слегка дрожат, но это не столько от волнения, сколько от нетерпения: ему хочется побыстрее начать действовать: сражаться, убивать злодеев, освобождать несчастных, произносить обличительные речи, влюбляться и влюблять…