Буревестники

Снова взметнулись яростные призывы идти к гауптвахте и силой освободить арестованных. Некоторые возражали, предлагали идти мирной демонстрацией, и тогда их «не посмеют тронуть». Кое-кто уже вскочил с мест и начал протискиваться к выходу, когда на подмостки поднялась Людмила Александровна.

Взволнованная, бледнее обычного, она смотрела в многоликий зал не различая лиц, расплывчатых и струящихся, словно в мареве. О многом ей хотелось сказать этим простым русским людям, о том, что она любит их как мать, что посвятила им всю свою жизнь и что она, как мать, не может их пустить под пули, а в том, что пули будут, она не сомневалась… Но горло захлестнуло спазмом, и она начала тихо:

— Год тому назад царь расстрелял на Дворцовой площади демонстрацию, которая шла к нему с просьбой улучшить положение рабочих. Здесь на улицах стоят пулемёты, и если мы пойдём мирной демонстрацией…

Но ее уже не слушали, толпа с шумом валила на улицу, строилась в ряды. Чтобы придать демонстрации мирный характер, в голове колонны встали безоружные горожане и музыканты, в конце матросы и солдаты. Грянул марш, колонна всколыхнулась и потекла вниз по 1-й Морской.

Год назад петербургские большевики, не сумев отговорить рабочих от шествия к царю, примкнули к демонстрации, чтобы быть с народом. Так поступили сейчас и владивостокские большевики Починкин, Назаренко, Вахреньков и другие. Так поступила и беспартийная революционерка Людмила Волкенштейн. Она встала в первый ряд колонны.

— Остановитесь, Людмила Александровна! Вы всё равно ничем не сможете помочь этим людям. Вы не думаете о том, что и лично вам грозит опасность? Разве мало вы сделали для людей, разве мало страдали и мучились? Вам 48 лет, из них почти двадцать лет вы провели в неволе, и по сути только сейчас начали жить. У вас есть муж, сын, внук. Подумайте о них, подумайте о себе! Остановитесь!

Она не могла это слышать, этого никто не говорил из её знакомых, по крайней мере вслух. А если бы услышала – послушалась?

Она шла в первом ряду, и, когда колонна достигла конца улицы и со стороны штаба крепости ударили пулемёты, она повалилась на землю одной из первых. Из её левого виска струилась кровь, и снег вокруг головы розовел…

Рядом упал, словно споткнувшись о что-то невидимое, мальчик в гимназической шинели, самый юный участник демонстрации. Вставай, хлопчик! Нет, уже не встанет…

Дробный стук пулемётов, бабаханье трёхлинеек, визг рикошетящих от стен Гранд-отеля пуль, стоны раненых, крики ужаса и проклятья – всё слилось в жуткую какофонию, слышную далеко за пределами Вокзальной площади.

Расчёт Селиванова удался. Когда раздались первые выстрелы, передние ряды колонны смешались, задние же продолжали напирать. Все боковые улицы были заперты казаками, Алеутская с левой стороны тоже, а справа на демонстрантов нёсся свинцовый шквал. Колонна оказалась в мешке.

Обезумевшие люди ринулись вперёд – это был единственный выход – к скверу у вокзала, в одно мгновение снесли забор и хлынули на железнодорожные пути.

Вот когда нашлась работа казачкам! Заржали застоявшиеся кони, почувствовав шенкеля, чубатые молодчики вылетели, словно стаи гончих, из переулков и, крутя над головами кто нагайки, а кто и шашки, помчались за убегающими демонстрантами. Несколько человек осталось лежать на путях, остальные выбежали на заснеженный лед бухты, словно ища спасения у стоящих неподалеку военных кораблей. И спасение пришло: моряки крейсера «Россия» и транспорта «Лена», заметив погоню, открыли по казакам ружейно-пулемётный огонь, и те, завернув коней, ретировались.

Они вернулись на угол Морской и Алеутской, где продолжался неравный бой. Строчили пулемёты селивановцев, им отвечали редкие винтовочные хлопки матросов, прятавшихся за телеграфными столбами, афишными тумбами, за остатками забора сквера.

Починкин хладнокровно и расчётливо стрелял в золотопогонное плечо офицера, торчащее из-за тёмно-зелёного пулемётного щитка. Рублев матерился, остервенело и безуспешно дёргая стебель затвора: у него, как и у многих, винтовка была новая, со склада, в густой смазке, застывшей на морозе.

— Эх, Ваня! — ворчал Степан, вставляя новую обойму. — Рвался к оружию, а как дорвался – оплошал. Смазку-то надо было раньше обтереть…

— Да пошёл ты… — начал было Рублёв и вдруг осёкся. Он увидел бегущих со стороны железной дороги двух парней, в одном из которых узнал Васятку. За ними на взмыленном жеребце, свесившись с седла, нёсся казак-нерчинец со вздетой нагайкой в руке. Ближе к нему был Васятка.

Иван, злобно сузив, превратив в злые щёлочки свои узкие глаза, выхватил у оторопевшего приятеля винтовку и не целясь, навскидку шарахнул по казаку. Он промахнулся, и в тот же миг нагайка резанула по тонкой мальчишечьей шее. Васятка по инерции сделал вперед несколько пьяных шагов. Рука с плетью снова вознеслась над ним…