Бургомистр города Верне

— Тише, тише, доченька. Веди себя хорошо, голубка моя.

И слово «голубка» поразило его: он ведь совсем недавно ел голубятину.

Дочь молча смотрела на него. Как раз перед его приходом она тянула он слышал это через дверь — какую-то бессвязную жалобную мелодию: в ней не было ни мотива, ни определенных слов; петь вот так она могла целыми часами.

Но как только появился отец, Эмилия напряглась, вцепилась пальцами в матрас, взгляд у нее стал настороженным.

А Терлинк, не уверенный, что она не помешает ему, наспех смывал всяческие нечистоты, загаживавшие пол. И приговаривал голосом, которого никто бы не узнал:

— Моя птичка-умница… Она умница, правда?.. Она не будет огорчать своего папу…

Внизу рыдала Тереса: до нее доносились обрывки мужних слов. В репликах Йориса, которых она не могла разобрать, в его тоне и небывалой разговорчивости она предчувствовала новую угрозу.

— Сознайся, Мария, сегодня он был какой-то необычный.

— Может, потому что баас выпил?

— Нет, Мария. Когда ему случается выпить, он молчит и замыкается в себе.

Наверху каждый новый квадратный метр, обтертый мокрой тряпкой, уже знаменовал победу, и Терлинк без устали твердил:

— Она умница… Она не хочет огорчать папу… Она даст себя помыть, как большая девочка…

Глаза его оставались сухими, взгляд ничего не выражал. Запах в комнате стоял тошнотворный, но Терлинк его не замечал. Эмилия по-прежнему покоилась на кровати совершенно голая, вытянувшаяся, тощая, бледная» в пролежнях.

— Сегодня она будет паинькой. Папа ее вымоет…

Наступил самый трудный момент. Когда Йорис подходил к кровати с другого боку, Эмилию чаще всего охватывал ужас, превращавшийся в конце концов в страшную ярость.

Тогда безумная набрасывалась на отца. Сегодня все произошло, как в самые скверные дни, — она кричала, выла, царапалась и старалась укусить.

Ему пришлось удерживать ее так, чтобы не сделать ей больно, и выжидать момент, когда он сможет отскочить к двери и вырваться из комнаты, где она, визжа, продолжала изрыгать самые сочные ругательства.

Никто так и не узнал, где она им научилась. Некоторых отец просто не знал, настолько они были грубы и похабны.

Выбегая в коридор, он опрокинул ведро, вернулся назад и подобрал его, чтобы не оставить в комнате ничего, обо что Эмилия могла бы пораниться.

Он постоял в коридоре, прислушиваясь к потоку ругани и непристойностей.

Затем Терлинк заперся в своей туалетной комнате на втором этаже и тщательно вымылся, с важным видом смотрясь в зеркало.

Он мог бы отправиться на табачную фабрику — рабочий день еще не кончился, но, успев уже переодеться, не испытывал желания вторично вымокнуть.

Терлинк тяжелыми шагами спустился вниз и проследовал в кабинет, не заходя в столовую, где — он это слышал — хлопотала его жена. Зажег газ, взял сигару, надел очки и бегло окинул помещение взглядом.

Затем скрестил ноги и углубился в газету. Ему — вероятно, после вина — хотелось пить, но у него не хватило духу пойти за водой на кухню, а звонка, чтобы позвать прислугу, не было.

К тому же Мария поднялась наверх. Он слышал, как она приводит в порядок комнату, в которой он только что был. Даже в войлочных шлепанцах шаг у нее всегда был тяжелый: поднимаясь или спускаясь по лестнице, она производила вдвое больше шума, чем любой другой на ее месте, а вечером, когда она раздевалась в своей мансарде на третьем этаже, этот шум превращался в форменный грохот.

Из школы возвращались дети, закоченевшие в своих плащах с остроконечными закрывающими лицо капюшонами. По тротуарам отрывисто щелкали сабо.

Пылали газовые рожки. Терлинк еще не зажег свет, и, чтобы проделать это, ему пришлось встать. Он по-прежнему держал газету перед глазами, но больше не читал. Его сигара потухла. Над головой у него Мария принялась развешивать по местам одежду, кроме тех вещей, которые ей предстояло унести на просушку вниз, на кухню. Она подошла к кровати. Первым делом наклонилась, сняла с нее одеяла и простыни и одним сильным рывком перевернула оба матраса.

Вот так это когда-то и началось. Терлинк вошел к ней случайно: он ни о чем таком и не думал.

Йорис со вздохом поднялся, подошел к двери и шагнул в лиловые сумерки коридора. Из-под дверей столовой пробивался свет. Тереса наверняка подняла голову, оторвавшись от шитья и раздумывая, войдет муж или нет. Но Терлинк, понурясь, поднялся выше. На площадке, заколебался и дважды отдернул руку от дверной ручки. Наконец, пожав плечами, перешагнул порог и запер дверь на ключ, хотя в том не было никакой нужды: Тереса все поняла, как только услышала, что он идет наверх, и теперь ей не пришло бы в голову потревожить его. Убираясь, Мария зажгла свет. Йорис погасил его.

Она промолчала.

И все это время он не переставал смотреть на зарево городских огней за окнами, острые стрелы газовых фонарей за пеленой тумана, темную громаду ратуши, как бы служившую фоном для высоких узких окон.

Дети все еще шли мимо. Их было много, все в плащах с капюшонами, у всех красные простуженные носы и завистливые глаза, обращенные к ярким витринам, особенно к тем, где выставлено съестное.