Бургомистр

В новогоднюю ночь сюда нагрянул двумя колоннами кокоревский партизанский отряд, о нём мы слышали в ходе декабрьских боев. Деревенских мужиков из самообороны взяли тёпленькими, знали, сволочи, что основные силы бригады РОНА находятся далеко. Сначала пытали активистов, отрубали пальцы рук и ног, протыкали раскалёнными шомполами уши, поиздевавшись, расстреляли. Сельского старосту и его семью повесили на крыльце управы. Когда местные жители стали умолять о пощаде, построили длинную шеренгу из человек ста и положили всех из пулемета. Оставшихся загнали в несколько деревенских домов, заперли и сожгли живьем. Даже детей не пожалели. Уходя из Тарасовки, «кокоревцы» оставили прощальную записку: «Локотчане! И вас ждёт то же».

Каминьский сказал только одно: «Я эту красную плесень калёным железом выжигать буду».

Я подписал приказ, им подготовленный: «Применяемые партизанами в неограниченном масштабе изуверские методы вынуждают нас отвечать на их экзекуции и террор беспощадным террором всего нашего народа, жаждущего спокойствия, мира и занятия свободным трудом. Я верю в силу и мощь нашего народа, гнев и возмущение которого против действий „скорпионов“-партизан перешли всякие границы. Поэтому от лица всего населения вверенного мне уезда я открыто заявляю, что на их террор, экзекуции и грабежи мы ответим удесятеренным террором, всей силой и мощью нашего огня и будем его применять до тех пор, пока на территории Локотского уезда не останется ни единого бандита».

В Локотской тюрьме находятся восемьдесят два партизана и лица, обвиняемые в сотрудничестве с красными. Завтра по приговору военно-полевого суда они будут расстреляны на ипподроме конезавода.

Казнь будет публичная. Мера, конечно, дикая, но выбора нам не оставили.

С утра народ потянулся к месту казни. Пришло не так много жителей, человек двести, ещё пятьдесят приехали из соседнего Брасова. Стояли молча, смотрели на партизан, которых построили двумя шеренгами. Священник отец Иннокентий обошёл строй, некоторые целовали крест. Тишина стояла гробовая.

Начальник штаба бригады бывший майор Кравченко прочёл приговор военно-полевого суда. «Скажете что-нибудь?» — спросил меня Каминьский.

«Нет, слова больше не нужны. Командуй».

Место у пулемёта заняла Антонина Гинзбург. Молоденькая девчонка, лицо фанатичное, тупое, я на такие лица насмотрелся в Гражданскую, и с той, и с другой стороны. «Сама вызвалась, добровольно, — сказал Каминьский. — Я согласился, профессия палача не слишком привлекательная».

«Пли!» — скомандовал Каминьский. Антонина перезарядила ленту и выпустила первую очередь. Через несколько минут всё было закончено.

— Похороните в общей могиле, — сказал я Каминьскому. — И пусть в церкви заупокойную прочтут, если отец Иннокентий не возражает.

Потомки предадут нас анафеме, сказал я Анне, вне зависимости от того, кто победит в этой войне. Внуки и правнуки будут рисовать картину прошлого большими мазками, главные события — танковые сражения и оборона городов, с участниками всё просто: эти звери, эти жертвы, эти предатели, а эти герои, местонахождение, как обычно, определят победители, так хорошо рассуждать о добре и зле, когда не стреляют и страсти кипят лишь в бульварных романах. Они не смогут нас понять, и не захотят осознать, что на самом деле все были винтики и те, кто перемалывали, и те, кого мололи.

— Если вообще что-то будет, — сказала Анна. — Вспомни, как люди резко поглупели после революции. Мне кажется, этот процесс не остановить никакими усилиями.

— Не знаю, — сказал я. — Мы вступили в ту жизнь, когда, если завтра жив, уже счастье. Жаль, что нам не удалось после Гражданской уйти в Харбин.

— Ты знаешь, — сказала Анна. — Мне кажется, что спокойного места на Земле, где можно просто жить, уже не осталось.

— — — — — — — — — — — — —

Снег скрипит под ногами. Возвращаемся с Анной и Ганночкой из церкви, светлый праздник Рождества. Храм в строительных лесах, при большевиках, естественно, был заброшен, ремонтом занимаются прихожане на добровольных началах.

Шок, испытанный жителями Локоти после событий в Тарасовке, постепенно проходит. У торговых рядов людно, все радостно поздравляют друг друга с праздником. Улицы и особенно окрестности охраняются усиленными патрулями РОНА. Ждём гостей. Вся бригада находится в полной боевой готовности, думаю, что отмена этого приказа произойдёт только после окончания войны.

Вчера в Локоть пришёл сильно обмороженный человек, можно сказать, перебежчик. Он из партизанского отряда «дяди Мити», тот мародерствовал в районе Клинцов, сжёг местный маслобойный завод, венгры, там расквартированные, крепко потрепали «дядю Мити» и вояки ушли на север. Так, во всяком случае, рассказал перебежчик.

— Худо у нас, — сказал парень. — Припасов почти нет, крестьяне кормить не хотят, орут, что у самих ничего не осталось. Боеприпасы только те, что в лесах находим, брошенные Красной Армией. Москва обещает помогать, но по радио всё время передают, что самолет не может вылететь из-за плохой погоды.

— Сам откуда? — спросил Каминьский.