Буря

Приподнялся, огляделся он, увидел сбрасывающий траурные одеянья лес, увидел небо тоскливо над ним плачущее; а вот и темное пятно на земле — все там выжжено, бросился он к этой груде, принялся разгребать — зубами скрежещет и разгребает — все то глубже и глубже — зернышко ищет: и так то его боль была велика, что вновь он не выдержал — вновь сознание потерял.

Очнулся — видит, уж совсем темен лес, а из неба мрачного, вот-вот первый снег посыплет, чувствует, что холод его насквозь пробирает; чувствует, что еще через немногое время оставит его жизнь.

— Прости, прости же меня! Я клялся, что не оставлю, а вот по малодушию оказался недостоин твоей любви; теперь уж нет тебя рядом… и что же мне остается?!

И вот повалил первый снег: он медленно падал из тяжелого, угрюмого неба — казалось, будто все плачет; будто смерть пришла к этому миру. И так тяжело было на сердце юноши, так хотелось, чтобы вернулись прежние чувства, что он запел. Он пел долго, выкладывал в эти строки все силы — голос его часто срывался, дрожал, иногда схватывали его приступы кашля, но он, все равно, продолжал петь:

— Нет, не боль страшна, а забвение,
Тишина безысходных минут;
Дней ушедших златое видение —
А минуты — минуты идут.

Одиночество, годы, искания,

Снов, видений, молитв череда;
Тают в ветре холодным мечтанья:
Унесла тебя смерть навсегда.

Я живой еще — сердце стучится,

Кровь по венам, и боль в голове;
Ночью темной еще мне не спится,
Голос мой, в ветров зимних молве.

Но я мертвый — зачем пробужденья?

Шорох листьев, и вечность минут;
Бесполезных стихов появленье,
Кои воздуху песни поют.

И зачем говорить и метаться,

Воздыхать… ведь тебя уже нет;
В пустоте, для мучений рождаться,
Сердцу лгать, будто тьма это свет?!

Виды дальних полей, слезы неба,

Утешенья, печальный закат,
И еда — комья сладкого хлеба,
И сверкающий радуги скат:

Все мне пусто, зачем те виденья?

Пенья листьев насмешкой звучат;
И весной мне одни лишь мученья,
Хоть зимой те видения спят.

Да — зимой, я укроюсь под снегом,

Успокоюсь под белым дождем,
Я угасну тоскующим эхом,
Все же будем мы — будем вдвоем!

Быть может, не столь длинно это пенье в пересказе, однако Вальду потребовалось не менее часа, чтобы выкрикнуть все это, на сердце накипевшее, и, за это время, снега на него навалило достаточно, чтобы со стороны его не возможно было разглядеть. Впрочем, и некому было его увидеть, так как на много-много верст окрест не было ни одной живой души, и только снег тихо и тоскливо стонал. И тут почувствовал Вальд, будто грудь его согревает что-то теплое, кое как подвинулся, стал разгребать золу, и, нашел-таки, зернышко, о котором говорила ему береза, припал он к нему истощенными, побелевшими губами; заплакал… то были счастья, он чувствовал, что умирает, и все-таки, был счастлив…

Весь тот день, и всю ночь падал снег, намел большие сугробы — наступила зима, и выдалась она в том году особенно холодной. Трещала кора на деревьях, но они стойко выносили мученья — не роптали, так как знали, что наступит новая весна, и небо обласкает их в своих поцелуях. Действительно, наступила весна; и в потоках света, звеня радостную песнь освобожденья сошли, уставшие, но теперь возрожденные снега. Вот и подснежники, вот и старое кострище… Там не было костей, но пробивался хрупкий росток, на которым, в один прекрасный апрельский день распахнулись навстречу небу, два нежных листа — конечно, осенью им суждено было погибнуть, но впереди еще была весна и лето, и они были счастливы этому…

Проходили годы, росла береза, и вскоре поднялась, распустила крону настоящая красавица — весну от весны становилась она вся краше и краше, и соловьи поют среди ее листьев, песнь, во славу любви, и в дыхании ветра, кто-то тихо, плавно вторит им: