Буря

Вокруг раздавался беспрерывный и сильных хруст переламывающихся костей, горячие капли летели на Альфонсо, но он, поглощенный своим страданьем, ничего этого не слышал, не замечал; так же и Аргония, была поглощена своим невиданным прежде чувством — сейчас она не была воительницей, но сильно, хотя и безответно, влюбленной девушкой.

И она, даже и сама того не замечая, несколько раз прошептала ему признание в любви — она, впрочем, даже если бы и рассуждала здраво — не стала бы скрывать своих чувств, так как не в ее характере было вести себя скрытно, стеснятся чего-то — она чувствовала сильно и искренно — так почему же это вдохновленное, от чего у нее кровь пылала, она должна была скрывать от того, кому это чувство было предназначено? И вот она твердила ему: «Люблю! Люблю тебя!» — и, казалось ей, будто они уже век друг друга знают — и твердо знала, что сейчас он скажет ей то же самое — да иначе, ведь, и быть не могло.

Их уже окружили эльфы, и слышались их сильные голоса:

— Это же сын адмирала!.. Альфонсо!.. Тот самый, которого, во главе нашего войска поставили!.. Не по настоящему, конечно же!..

Но тут подал голос один из нуменорцев:

— Проклятый Альфонсо! Позор земли нашей! Матереубица! Предатель! Неужто не видите, что он и теперь с нечистой силой?!..

Действительно — обратили внимание, на стоящего поблизости черного, крылатого коня, и еще не известно, чем бы это закончилось — если бы, в эти мгновенья, не появился, двухметровый черный ворон, который нес в когтях своих Лэнию. Он опустился столь стремительно, что никто и опомнится не успел — только ударился о землю, и вот уже поднялся статным человеком, с ужасающе бледными, словно из тумана сотканными, неуловимо изменяющимися чертами лица, облаченным во все черное. Он держал Лэнию за руку, и вглядывался в Альфонсо, и Аргонию, которые сжались у снега — дышали жаром, пребывали — каждый среди своих чувств.

— Хорошо же! — проговорил он, но не в головах, а обычным, довольно громким голосом. — Я исправлю…

Тут привычная его уверенность дрогнула — послышалось раздумье, сожаленье — вот злобою его взгляд вспыхнул, стал непроницаемо черным, а Лэния не выдержала, вскрикнула — так как до треска сжал он ее ладонь, и все продолжал сжимать. Эльфийка посмотрела него проникновенно, зашептала:

— Ты только вспомни, что говорил… О любви, о весне грядущей… Да — я прощу тебя, я буду любить тебя искренно, ибо, ежели ты, ради любви…

Из глубин этого удивительного, белесого лица, вдруг стала пробиваться тьма — эти темновато-дымчатые стяги размывали черты, и человеческие до того глаза, вдруг вспыхнули из глубин своих мраком, и вот уже два непроницаемых вороньих ока глядят неведомо куда. Он, должно быть, заскрежетал зубами, но раздался такой мучительный звук, будто бы две железки, со смертельной друг для друга силой скреблись, переламывались: некоторые даже и не выдерживали, уши затыкали. Но все-все с изумлением смотрели на эту новую фигуру, и все чувствовали, что в нем великая сила сокрыта, что он может испепелить, или в снежинки превратить, всех их.

А он повернулся к Лэнии, и вдруг весь лик его стал одним вороньем оком, вот из глубин того мрака поднялись пульсирующие раскаленной кровью вены, вот принялись, словно змеи, переплетаться, зашипели, раздулись, лопнули — и вновь проступило это мертвенно-бледное лицо. И вновь он заговорил, и голос был надрывный — каждое слово с превеликим трудом ему давалось:

— А это сложнее, чем я думал — отказаться от всего! Ради тебя, говоришь?! Да если бы тебя рядом не было — тогда бы сразу отказался! Каким слабым ты меня делаешь — проклятая ведьма — ты этими страстишками унижаешь меня до этих смертных!.. Ты же меня в одного из них обратить хочешь!.. Раздавить тебя!.. Но нет! Сейчас я разорву все, что так долго ткал!

— Да — пожалуйста. Я же вижу, как ты страдаешь!

— Ты видишь только поверхностное! Даже то, что ты называешь душевным страданием — это тоже поверхностное. Ну, все — довольно теперь… Эй, Альфонсо — повернись ко мне! Альфонсо — ты должен меня знать!..

И Альфонсо очнулся от своего мучительного забвенья — поднял из мрака голову, и увидел того, кого ненавидел теперь больше всех, которого почитал причиной всех своих мук. Он, опершись на плечо Аргонии, поднялся, сделал навстречу ему шаг, зашептал, страстно:

— Отдай… отдай мне ее! Это ведь ты все подстроил, и даже знаю зачем: чтобы сломлен я был, чтобы воле твоей темной в услужении был. Ну что ж — твоя победа: сломлен я — все, что скажешь, то и исполню, и ради того только, чтобы воскресла она! Слышишь: твоя взяла — я твой раб, но… только один раз еще Нэдию увидеть! Живую!..

Аргония пыталась его удержать, повторяла, что он должен одуматься, но ей это не удавалось — Альфонсо был подобен стихии, вихрю темному — вот уже остановился перед вороном, с ненавистью вглядывался в его призрачное лицо, вытягивал к нему руки, и все кричал:

— Ты все хотел мне какое-то кольцо одеть… Волшебное, ведь, кольцо — да?! Одену — рабом твоим стану — так ведь?!.. Давай же его, и радуйся — но одну просьбу сначала исполни: воскреси ЕЕ!