Буря

— Следуйте за мной! — ревел Альфонсо. — Вы найдете свою принцессу, свое счастье!.. Она там — да, да — я знаю, что Нэдия, на севере! Где же она может быть еще?!.. За мной! К славе!!!

И он задрал две руки к тому черному, что клубилось над ним, и вырвались оттуда две слепящие колонны, объяли и его, и Аргонию, которая все это время сидела в седле позади него, и, положив подрагивающие от волнения ладони на его плечи, все шептала, и шептала слова нежные; все пыталась как-то остановить его: «Я же твоя любовь истинная! Куда же смотришь ты? Куда же еще устремляешься?!..» — а он ее не слышал, и даже не подозревал о ее существовании. Итак — эти слепящие, белесые колонны объяли и его, и Угрюма, и камень вокруг раскалился добела, однако — они не почувствовали жара — Альфонсо продолжал зазывать — и еще, и еще раз, вторя его воплям, с оглушительным треском вытягивались эти слепящие колонны — и бесы-Вэлласы, бывшие в двух десятках метрах под ним, вопили от ужаса, и грызли, и переламывали друг друга без конца…

Нет — не удалось Гил-Гэладу повернуть армию под защиту Эригионских стен, но, все-таки, его трудны не пропали совсем уж впустую, и, по крайней мере, на несколько часов удалось отсрочить этот выход. Вся эта многотысячная толпа принялась за похороны.

Среди бессчетных тел нашли нескольких славных и знатных эльфов и нуменорцев, но это — больше по случайности — большинство же было изуродовано до такой степени, что совершенно невозможно было определить, кто это. И из этих тел, и обрывков тел, всей этой искореженной плоти, в которой еще за день до этого билась жизнь, которая озарялась душевным светом, которая говорила мириады слов, и смеялась, и мечтала, и хранила какие-то дорогие воспоминанья — из всего этого, теперь отвратительного, чуждого миру, грязью покрытому сложен был курган, который поднялся на несколько десятков метров — конечно, не представлялось никакой возможности засыпать этакую махину — оставили так, и, отступив, и повернувшись — ужаснулись, почувствовали себя еще более ничтожными, находящимися во власти стихии, которая над их головами клокотала, рычала, едва сдерживая новые потоки молнии — каждый чувствовал, что в любое мгновенье может стать обугленным ошметком…

На десятки метров возносился этот чудовищный курган. Тысячи изувеченный, разрубленных, сожженных лиц, изогнутые ноги, руки — все это выпирало, все это таило в себе некое жуткое подобие жизни, грозило сдвинуться, устремиться на них, еще живых, поглотить в свое чрево. Теперь по рядам все чаще слышался испуганный, дрожащий шепот: «Да что ж мы здесь делаем?!.. Уходим! Скорее же — уходим!..» Безумие охватывало тогда всех, и все они, чувствуя как леденящий мрак, отчаяньем жадно вгрызается в их плоть — все повторяли без числа, могучим, но таким испуганным хором: «..Уходим!.. Скорее же!.. Уходим!..» — при этом оставались на месте, не в силах оторваться от кургана мертвых — веруя, что сейчас он рухнет на них. И вновь возвысил голос Альфонсо, и вновь — звал их, и на этот раз они повернулись…

Отныне это место считалось проклятым, и случайные путники обходили его на много верст. Никогда не цвели там травы, и даже в весенние дни небо над этими местами провисало пасмурное, плакало холодным осенним дождем. Ночи всегда там были непроницаемо черными, так что и собственной руки не было видно, любой костер разгорался с трудом, жался, да и не высвечивал мрака, так что и сидящий рядом был поглощен в черную бездну. Иногда эту черноту полнил шепот и тихие стоны, налетали порывы ледяного ветра, что-то касалась кожи глаз — да — те немногие, кому не посчастливилось заночевать в тех местах, если и возвращались к живым, то уже лишенные дара речи, и седые. Центром проклятого места был совершенно черный, источающий холод, похожий на осколок вороньего ока, курган…

Итак, и пешие, и те, кто смог завладеть конями, повернулись, пошли вслед за Альфонсо, вокруг которого перекручивалась щупальцами мгла. Здесь возникла давка — они постоянно оборачивались на курган, спешили поскорее от него удалится, и, если бы только им была дана воля — так помчались бы от этих мест галопом. Но они толкались, но они бесконечное число раз резко оглядывались назад, и плакали, и стонали — чувствовали себя рабами, чувствовали, что могучий вихрь уносит их все дальше, и дальше — в боль…