Буря

Да — все это видел Робин. Все это видел и Маэглин — этот человек плакал все это время. С болью вспоминал он загубленную свою жизнь, и с пронзительной болью понимал, что Она уже мертва: он вспоминал давнее мгновенье разлуки, когда он был юношей — и смотрел вслед уезжающей повозки, когда он еще надеялся на что-то; вспомнил, как ходил он в ту ночь по Туманграду, и любил каждый камень за то, что он хранил воспоминание о Ней. И вот он видел эту свалку, видел продавливающее небо черные утесы, вдыхал леденящий воздух, и с этим пронзительным, звенящим отчаяньем понимал: «Никаких новых мгновений не будет. Все. Все кончено…» И он шептал:

— Хорошо тем поэтам, которые
К слову «слезы» вдруг рифму найдут,
Все в надежду, с печалью влюбленные —
Но их эти оковы не жгут.

А когда боль такая на сердце,

Что покоя, и образов нет,
И не вырваться к маленькой дверце,
За которой весь творческий свет.

И хотя есть какие-то рифмы —

Они тлен и растаявший сон:
Чувства этого верхние лимфы,
Может выразить только лишь стон.

Ах, страдальцы, надеждой счастливые:

После смерти Она вас всех ждет;
Песня ваша печалью игривая,
Вас всех к цели сквозь годы ведет.

Вам надежда — мне только отчаянье,

Вам дорога — мне нынче тупик;
Не поможет мне больше покаянье,
Не увидеть мне больше твой лик.

И он шепча, и чувствуя, что эти строки вовсе не передают истинных его чувств, страстно жаждал действовать. Эта была та мучительнейшая жажда действия, когда вовсе и не ясно, что же, собственно, можно сделать — да и вообще к чему стремиться — и в то же время бездейственным тоже нельзя оставаться. И откуда ему — этому мученику, было знать, что подобные же муки переживает Робин.

Да, да — этот страшный внешне юноша, страшно мучился, чувствуя, что это последние мгновения, когда он видит перед собою Веронику, что потом будет лишь память, что он будет там, впереди, долгие годы страдать, и так страдать, как и не страдал прежде, будет слагать бессчетные сонеты, поэмы — будет мучится до крови из носа, но при этом знать, что не на что уже надеяться, что унесена она бесконечно далеко от него. И он страстно за каждое из этих мгновений цеплялся — и он, продираемый сильной, жаркой дрожью шептал:

— Ну и что же, что рок?.. Но, ведь, сейчас еще не свершилось, а, ежели не свершилось, так можно, стало быть, еще как то изменить! Ежели все силы приложить! А вот что — не выпущу я тебя! Пусть Он на части меня раздерет, а не выпущу!!!..

Он это провыл, и даже надежда в его голосе прозвучала (сердцем он, все равно, чувствовал, что не избежать начертанного). И он хотел перехватить его за запястье да тут вновь со звериным воем бросился на него Рэнис, в котором все злые чувства восстали вместе с затемнением неба. Это его движенье было настолько стремительным, что даже и Ринэм, который стоял наготове, не успел, все-таки, вмешаться. Вот они повалились в стоптанный снег, по которому уж докатилась и через ряды «мохнатых» прорвавшаяся волна грязи и крови — от той безумной вопящей свалки, которую не стану описывать. И вот в то мгновенье, когда они упали, и ударила в них эта грязево-кровяная волна, те непроницаемо черные, угольные утесы, которые захватывали небо со всех сторон, столкнулись над их головами. До этого был еще хоть какой-то, хоть блеклый, призрачный свет — теперь наступила мгла. Нельзя сказать, что ничего не было видно, однако и света не было видно. Были тени — расплывчатые, уродливые, но среди них даже не было более светлых — там, где одна тень переходила в другую угадывалось не зрением, а каким-то иным, внутренним чувством. Тут же началась и сильная метель, однако — даже и снежинок не было видно, просто казалось, будто эта темная жуть наполнилась бессчетной и обезумевшей леденистой ратью, которая перемешалась в жестоком и бессмысленном кружеве, ранила некими незримыми.

И Робин понял, что потерял Веронику, что впереди только боль. Тогда, словно железный обруч сжал его голову, и он зашептал: