Буря

Мьер, который потерял свою руку, когда попытался ударить во тьму, под капюшоном Хозяина, угрюмо молчал, и, иногда поскрипывая зубами от слабости, бросал гневливые взгляды на шагающую перед ними фигуру… Рука, напомним, была сожжена до локтя, и, он время от времени, смотрел и на этот обрубок — все не мог поверить, что вот нет больше его могучей ручищи.

За Эллиором и Мьером, шли, держась друг за друга Сикус и Хэм. Что касается Сикуса, то он, протянувши веревку от терема до берега, едва не замерз там в окружении черных стволов. Но, чрез подступающее забытье, услышал отдаленные голоса, и, ужаснулся вспомнив, что ждет его в смерти, нашел силы подняться, и, хрустя застывшим на нем льдом, нашел какой-то лаз и выбрался, подоспел как раз к тому времени, когда процессия, сотрясаясь от холода, выходила из ворот. Он сразу же подошел к качающемуся из стороны в сторону Хэму, да так и шел, поддерживая его, хоть и сам едва на ногах стоял — они согревали друг друга своим дыханьем. Позади же, молчаливым, истомленным строем тянулись орки.

А впереди всех шагал Хозяин. Его, облаченная в черный плащ трехметровая фигура, пребывала в беспрерывном движенье и подобен он был грозной туче, парящей пред ними. Из ран-разрывов медленно вытекала тьма, опадала куда-то под ноги, на тракт. Капюшон, под которым клубилась тьма, был устремлен вниз, к той ноше, которую бережно нес он на своих темных дланях. То была Вероника — мертвая, и прекрасная более, чем когда-либо. К ее лицу очень шла эта смертная бледность, на коже, словно частицы неба лежал оранжевый иней, а также — несколько запоздалых снежинок, которые, улеглись на ее длинные ресницы, и белые губы. Руки были сложены на груди и все в ней было мирно и прекрасно — казалось, что она спит, и видит волшебные сны — и только ужасная рана, нанесенная Тгабой, точно пятно темной грязи уродовало ее тонкую шею. Всю дорогу Хозяин прошел без единого слова, всю дорогу неотрывно созерцал ее лик.

Эллиор говорил:

— Я сам увидел ее впервые только сегодня, но она прекрасна. Она… она… Скажите — ведь вы можете ее спасти?

— Какое твое дело, эльф? Ведь, все равно, тебя ждут мучения, а затем смерть.

— Да. Но, скажите, ведь — вы знаете такое волшебство…

— Даже если и знаю — использую для своих целей!

И тут подал слабый, но страстный свой голос Сикус:

— Нет, нет — вы Полюбили ЕЕ! Полюбили! ВЫ теперь совсем другой! Вам совсем не такой, как прежде! Да! Вам самим мерзко говорить то, что говорите вы сейчас!

Хозяин долгое время ничего не отвечал, а затем, когда они уже подходили к башне, негромко проговорил:

— Что ж — быть может, но…

В это мгновенье навстречу им с голодным рычаньем рванулись волколаки; их кровавые, выпученные глаза были устремлены на пленников; они скрежетали, и, в первую очередь разорвали бы Эллиора. Хозяин прорычал на них какие-то злобные слова; волколаки заскулили, и с поджатыми хвостами, побежали по тракту назад.

Как только они подошли к башне, орки оживились; послышались их грубые голоса:

— Мы хорошо послужили! Отдайте нам эльфа на потеху! Отдайте!

— Пусть у меня нет молота… — горько усмехнулся Мьер. — Но клянусь всем медом — руки мои еще целы! Я вам еще посчитаю кости.

— Не надо. Не надо. — слабо прошептал эльф. — Уже достаточно сегодня было крови. Я не стану сопротивляться…

Орки загоготали, а Хозяин, по прежнему созерцая лик Вероники, молвил:

— Оставьте, оставьте. Идите отсыпайтесь. Это вас солнце утомило.

— Да — солнце, солнце! — послышалось сразу несколько злобных голосов.

И вот вошли они в залу, в которой накануне было великое множество орков; теперь здесь было пустынно и темно-розовые лучи солнца, прорываясь через грязные окна, опускались к полу, к перевернутым столам призрачными колоннами; и в этом свете, зала столь многих всяких зверств перевидавшая, казалась весьма уютной, загадочной. Привлекали внимание широкие каменные своды, глубокие тени. Шедшие следом орком, рассаживались за столами, тут же, уронив головы, засыпали, и подобны каменным изваяниям; вот, неведомо откуда взявшееся выпорхнуло перышко, закружилось плавно, пролетело мимо синего, промерзшего лица Сикуса, и тщедушный человечек улыбнулся:

— Как же прекрасна… как же прекрасна жизнь… Но что с НЕЙ, что с Вероникой? Слышите: ежели надо, для ее спасения так возьмите мою жизнь, душу, сердце — конечно — это все жалкое, подлое, но, быть может, хоть какая, хоть самая маленькая польза будет…

— Хорошо — вы пойдете со мною. — молвил Хозяин.

Они начали восхождение по винтовой лестнице. Теперь здесь не горели факелы, и, если бы не робкие, но живые лучи восходящего светила — было бы совсем темно. Так, ступая вслед за Хозяином поднялись они в ту залу, которая похожа была на оставшийся в зародыше, но уже и в зародыше уродливый мир. Там Хозяин подошел к черному ложу, которое высилось возле одной из стен, уложил на него Веронику, сам опустился на колени рядом, и, вытянув над нею свои длани, зашептал какое-то заклятье.