Буря

Их было тридцать или сорок молодых женщин. Одна кричала: она была на последнем месяце, начались схватки. Солдат тупо бил ее по спине: «Молчи!» Офицер спросил: «Сколько?» Ему ответили: «Тридцать восемь».

В длинную комнату, куда их загнали, вошла госпожа фон Эхтбергер. Увидев ее лицо, распухшее от слез, Зина чуть не вскрикнула. Вышло!.. Госпожа фон Эхтбергер, всхлипывая, говорила: «Господи, зачем вы меня мучаете?.. Это простые бабы… Вы ничего не понимаете… Я пойду к полковнику…» Она хотела уйти и вдруг увидела Зину.

— Вам лучше назвать соучастников, — сказал капитан Гросс. Он старался не глядеть на Зину. Восемь лет тому назад в Меране он встретил девушку… У этой террористки такие же глаза…

Зина молчала; только ее губы шевелились, может быть, она повторяла «Боря»…

— Кто вас послал?

Она почувствовала необычайное волнение; ее как будто приподняли, она была высоко — над этим столом, над городом, кружилась голова; а слова шли сами собой.

— Кто меня послал? Все… Решительно все…

— Бросьте декламировать, вы не на сцене! Вас повесят, понимаете?

Он поглядел на нее и крикнул:

— И нечего так смотреть, вы не медиум, не выйдет! Отвечайте!! Имена соучастников?

— Я вам сказала, я не могу назвать всех. Я мало жила, их много… Вы слыхали про Сталина? Меня послал Сталин… Я знаю, вас разбили под Москвой. Я слышала по радио… Там был генерал Рокоссовский, генерал Говоров, я не помню всех имен… Они тоже меня послали… Вы повесили Горенко и Диму Шварца. Они не знали, что я его убью. Вы их повесили раньше… Но они меня послали, это правда…

— Вы из той же группы, что Шварц и Горенко?

— Да, из той же.

— Кто еще в этой группе?

— Я вам сказала — все. Боря…

— Настоящее имя? Адрес? Где он сейчас?

— В лесу. Убивает вас. Он из той же группы, я говорю правду… Нас очень много — народ…

Гросс крикнул:

— Карл, заберите ее! С ней нужно поговорить по-другому. Эта тварь прикидывается сумасшедшей…

Была одна страшная минута, когда Зина почувствовала, что не может больше молчать. Жгли грудь… Она крикнула: «Мой!.. Мой!..» И уже не было слов, только крик.

Она лежала на липком полу, лицо было в крови. Ее облили водой. Гросс сказал: «Сделай ей маникюр»…

Теперь она молчала.

Потом капитан Гросс распекал Карла: «Я вас отправлю в штрафной батальон»… Карл понимал, что виноват; но в ту минуту он вышел из себя — эта девчонка смеет после всего улыбаться!.. Судорогу он принял за улыбку. Он ударил Зину прикладом по голове.

— Полковник нас всех отдаст под суд. Ничего не узнать!.. И потом какое же это наказание? она не успела ничего почувствовать…

Полковника побаивались, и капитан Гросс скрыл от него, что преступница умерла во время допроса. Он доложил:

— От нее ничего нельзя добиться, кроме общих фраз. Сейчас она валяется в припадке эпилепсии…

— Ее необходимо повесить, — сказал полковник, — дело не только в наказании, но в воспитательном значении подобных мер…

Гросс приказал одеть мертвую. Карл смыл с лица девушки кровь. Рот Зины был искривлен, закушена губа. Теперь и капитану Гроссу показалось, что она улыбается…

— Это безобразие! Уберите рот…

Зину, как живую, повели под руки к виселице; ее ноги еще раз коснулись милой земли.

Капитан Гросс писал своему брату в Брюссель:

«Ты отдаленно не можешь себе представить нашего образа жизни. Нам приходится иметь дело с чудовищами. Террористка, которая убила майора, улыбалась чуть ли не в петле. Проклятая страна!»

27

Март был морозным, с частыми вьюгами; намело много снега. Казалось, город непробудно спит, прикрытый стеганым одеялом. Но старухи прибирали в домах к пасхе. Иногда кто-нибудь вздыхал: скоро весна… О весне думали с надеждой и с тревогой. Раненые говорили: «Весной обязательно начнется»… Кто начнет — мы или немцы, этого не знали ни жители маленького города, ни люди, приезжавшие с фронта.

По радио передавали, что идут бои, большие потери и у противника, и у нас. При слове «потери» сжималось сердце. Письмоносцы шли с драгоценной нощей по скользким обледеневшим улицам, по рыхлому снегу дворов и палисадников. Их поджидали возле калиток, выбегали навстречу. Иногда старик Федотов протягивал крохотный треугольник, и, будь то в метель, мир становился ясным, спокойным; чаще Федотов бормотал: «Напишет. Потерпи…»

«Потерпи» — это говорили шопотом, об этом писали страстные, бестолковые письма, этим жили. Осенью многим казалось, что так не может продолжаться, налетело внезапно и сразу кончится… Теперь все понимали, что война надолго, нужно с нею жить — с черной тарелкой, которая изрыгает страшные слова, с одиночеством, с вечной тревогой — вдруг письмо вернется «выбыл из части»…

В городе было много эвакуированных; они вносили в будни лихорадку узловых станций. Ленинградцы бредили Невским, говорили непонятное слово «дистрофия»… Киевляне ходили, как лунатики; им мерещились горбатые улицы, по которым ступают немцы.