Буря

После этого разговора Луи помрачнел. Есть могила мамы, есть Франция и есть эта проклятая политика… Из Франции приходят страшные вести. Лаваль служит немцам не за страх, а за совесть. Увозят насильно людей в Германию. Генерал Штюльпнагель расстреливает заложников. А эти не хотят спасти Францию, потому что тесть Девиса боится большевиков, как в тридцать шестом отец боялся Лежана!..

К Луи прибежал его товарищ Андре, не здороваясь, сказал:

— Отправляют эскадрилью в Россию. Мишель уже записался…

Луи не понял — кто посылает, кого. Андре объяснил:

— Наши представители договорились в Москве. Это замечательно — там настоящая война, можно бить бошей. Мне сказали, что берут только хороших. Боюсь, меня не возьмут. А у тебя три сбитых…

— Идем, — сказал Луи. — Возьмут и тебя. Здесь нам нечего делать. Я разговаривал с Девисом, этот антракт надолго — до последнего действия. Политика — консерваторы, коммунизм, чего-то боятся, да ну их!.. Главное теперь бить бошей.

Они пошли записываться. Луи купил вечернюю газету. Они жадно прочитали телеграмму из Стокгольма от собственного корреспондента:

«Немецкие газеты пишут о фанатизме, проявляемом русскими в Сталинграде. По словам немецких газет, в этом городе продолжаются страшные бои. Русские гибнут, переправляясь через Волгу, от артиллерии и „штукас“…»

Луи сказал:

— К отцу перед войной приходил большевик. Кажется, инженер. Начали спорить — будут ли русские воевать. Он сказал, если придется, будут воевать так, что страшно подумать. А ведь правда — они так воюют, что не только боши, тесть Девиса — и тот перепугался… Ты не знаешь, когда отправят эскадрилью? Хорошо бы поскорее — попасть в Сталинград…

8

Когда-то Сергей с завистью смотрел на фотографии нью-йоркских мостов — вот бы построить!.. Сейчас ему вспомнились стихи Маяковского:

Если придет окончание света —
Планету хаос разделает влоск,
И только один останется этот
Над пылью гибели вздыбленный мост…

Этот — не вздыбленный, плоский, бревенчатый. А все остальное есть: и окончание света, и хаос, и гибель… Наверно, Бруклинский было легче построить, чем этот… Немцы бомбят, бьют из пушек, из шестиствольных минометов. Ночью Волга вскипает; на берегу горит город. Люди гибнут, и это так же естественно, как то, что другие еще живут, едят кашу, ругаются, перевязывают раны, закуривают, пишут письма. Что это — агония, безразличие или изнанка битвы, будни войны?

Говорят, что человека отличает от животных способность смеяться. Все же поразителен веселый смех здесь, когда, кажется, можно только кричать. А Зонин заразительно смеется. Рассмешил его Сергей:

— Знаешь, французы не понимают, как можно есть кашу. Один француз сказал: «У нас это только скот ест». Там в посольстве был курьер, он обиделся: «Вы вот лягушек едите, а у нас даже скот этого не станет есть»…

— Неужели лягушек едят? — спросил с недоверием Зонин.

— Конечно. И я ел. Вкусно. Я и кашу люблю и от лягушек не откажусь…

«Днем если убьют, это значит — в точку, а ночью — простая случайность», — говорит Рашевский (он любит философствовать). Ночью немцы стреляют вслепую. Люди привыкли. Едят, вспоминают:

— Я пельмени ни на что не променяю. С уксусом… Пропустить двести граммов…

— Чего скромничаешь? Скажи пол-литра…

— А я холодец страсть люблю…

— Наловить стерлядок, уха-то какая!..

— Рыбы у нас много, река Костромка, озеро. Весной заливает, из дому не выберешься, у каждого лодка…

— По Волхову катались — баян, песни… Напротив — сосновая роща, пионерлагерь был. Девушка с ними приезжала, пела «Любимый город»…

— Маленькая речка, зовут Батбах, по-русски значит болото. Было большое болото, говорили жить нельзя. А там колхоз-богатырь, помидоры, арбузы…

— Одним глазком взглянуть!..

— Размечтался!..

Мечты обрываются. Обрывается и жизнь сибиряка Кустодиева. Сержант Кацель тяжело ранен, Его уносят две санитарки; он хрипит (кажется, что хрипят доски). А мост целый…

Зонин спрашивает Сергея:

— Что ты будешь делать, когда кончится война?

— Не знаю, не могу себе представить.

— А я знаю — буду три дня подряд спать, жену поставлю, пусть говорит, как про генерала, «отдыхает».