Буря

Богдан сжал голову руками и снова зашагал по палатке; на лице его выступили багровые пятна, видно было, что мысли неслись в его голове с дикою быстротой. Все вспомнит он им: и наглое презрение, и поругание всех его человеческих прав, и убийство несчастного сына. О, гетман Хмельницкий не забудет ни одной из тех мук, которые сотник Чигиринский перенес? А она? Она?.. Лицо гетмана покрылось багровою краской. Разбить, взять силой и насмеяться, ух, так же насмеяться, чтоб и чертям стало тошно в аду? Богдан сжал до боли руки… А может… ее насильно… лгать она не может… да, да… такие глаза чистые, прозрачные, как море… Остановился он, и знакомые оправдания снова охватили голову гетмана шумящей волною. «Любила меня, ничего не побоялась… веру переменила… все отдала… Да и чем же он лучше, богаче, знатнее? Нет, силой, силой! Знала, что я в Чигирине, и не постаралась… Да что может слабое созданье против злодея? — рванулся Богдан приглушить сразу пробирающееся сомненье. — Под замком… стража, крепкие стены, и коршун сторожит! Ах, поскорее, — стиснул Богдан лихорадочно пальцы, — освободить ее, вырвать из рук… сюда, сюда, к этому измученному сердцу… Мою голубку! Мою!» Вдруг мысли его оборвались, и гетман остановился как вкопанный. А пока он будет спасать коханку и чинить суд и расправу, старый Потоцкий соберет сильнейшее войско, соединится с панскими отрядами и ударит на козаков, и все великое дело пропадет из–за его недостойного порыва… и тысячи жизней… «Нет! Нет! — выпрямился Богдан, и лицо его приняло величавое выражение. — Да не осквернится искушением сердце мое! — произнес он твердо и опустился на ближайший табурет. Несколько минут Богдан сидел молча, опустив голову… Наконец он поднял ее, казалось, что–то просветленное засветилось в его глазах. — Так, кто богом избран, отбрось свои радости, свои боли! Перед лицом господа клялся он владыке страшною клятвой и клятвы своей не изменит никогда. Дальше! Вперед! Теперь в его сердце растет и ширится вера! Сбываются слова велебного владыки: ангельские рати встают на помощь козакам. Его господь послал спасти от поругания святую веру, вырвать народ из рук безжалостных мучителей, и он пребудет с ними до конца…»

LXIV

Полог палатки заколебался. Вошел Морозенко с перевязанною рукой и головой.

— Ясновельможный гетмане, — остановился он у входа, — над польскими окопами взвился белый флаг{108}.

— Что? Что? — сорвался порывисто с места Богдан. — Ты говоришь, белый флаг? А!.. Так сдаются паны!.. Сами, без принуки! Передай же Чарноте, чтоб выехал немедленно со своими козаками в поле, встретил бы и провел к нам посла.

Морозенко вышел. Богдан прошелся взволнованно по палатке и остановился у стола, опершись на него рукою; на лице его появилась гордая, торжествующая улыбка.

— Посол! Ха–ха–ха! Посол от можновладного панства к быдлу! Сын коронного гетмана к гетману Хмельницкому, к тому Хмельницкому, которого паны хотели повесить в Бузнике! Ха–ха–ха! Колесо фортуны сорвалось с оси! А что ж теперь сказать послу? — проговорил он отчетливо вслух и, умолкнув, устремил взгляд в дальний угол палатки. Глаза его начинали медленно разгораться. Со своей наклоненной головой, вытянутой шеей и сжатыми бровями он делался страшен… — А что бы они тебе сказали, Богдане, когда б ты так приехал к ним? Помиловали б или обошлись бы как с мятежным хлопом? Ха–ха–ха! — разразился гетман диким хохотом, отбрасывая гордо голову назад. — Теперь хлоп — гетман, а быдло — вы! Что ж, истребить их, всех до единого?.. Отмстить им сотнею пыток за каждую нашу смерть? Но нет, нет! — сжал он руками пылающую голову. — Стишься, сердце! Не дай обратиться справедливому возмездию в свирепую ярость!

В это время чья–то сильная рука рванула полог палатки, и в нее стремительно вошел Кривонос. Страшное лицо его было так злобно, что Богдан невольно бросился ему навстречу.

— Максиме! Что сталось? — остановился он с встревоженным лицом перед ним.

— Над польскими окопами взвился белый флаг, — ответил глухо Кривонос.

— Знаю, я уже послал Чарноту с козаками встретить и провести в наш лагерь посла.

— Как! — отступил Кривонос. — Так добывать не будем лядского обоза, когда он уже у нас в руках? Зачем нам посол? Не миловать же подлое панство? Пусти меня завтра с моими куренями, и к вечеру я их тебе всех на аркане сам приведу!

— Друже, — положил ему Богдан на плечо руку, — победа наша, сопротивляться они не могут, лагерь все равно достанется нам. Зачем же подымать из–за того битву, что мы можем получить даром, выпустивши их живьем? Правда, они могут полечь все до единого, но зачем нам давать им возможность умереть геройскою смертью, а свои головы покрывать вечным стыдом… Какая честь!..

— Богдане! — перебил его яростно Кривонос. — Не нам думать о чести, мы ведь быдло, рабы! Не для лыцарских доблестей поднялись мы, а для мести, да для такой мести, чтобы волосы встали у всякого дыбом на голове!

В палатке наступило страшное молчание.

Наконец Богдан заговорил взволнованным голосом: