Буря

И он, действительно, перевернул платок на ту сторону, где вышито было дерево, и действительно без единой запинки, будто это чувство из него единым огненным родником било, отчеканил:

— Один, в безмолвной тишине,
Сижу у темного, холодного окна;
Так, верно, на морском глубоком дне,
Лежит, упавшая с небес звезда; одна, одна…
Как ей во мраке тех давящих вод,
Вдруг, вспомнится о небе, где она сияла;
И с сестрами своими хоровод,
На землю нежным светом изливала.
Так мне, вдруг, вспомнится мгновенье,
Когда я был с тобой,
Хотя, быть может — это просто вдохновенье,
Быть может, образ сердцу дорогой.

И в оке Робина выступили страстные, жгучие слезы. В нем самом теперь кипело вдохновенье; и он говорил, едва ли успевая выплескивать из себя эти пламенные слова:

— Вот еще бы раз десять, а, может, и сто повторил! Ну, теперь то это в сердце моем, теперь я это без конца повторять стану! Но и во мне столько стихов. Вот вы сейчас послушайте и ей передайте…

Ячук, как громко прокашлялся, и проговорил:

— Да как же я твои стихи запомню, когда мне еще столько предстоит? У нас сейчас разговор будет, потом — дорога назад предстоит. И не стану же я стихи, все это время повторять, какими бы они хорошими не были.

Но Робин махнул рукою, и пламенным голосом продолжал:

— Да я помню, помню, что братьям пообещал! И, конечно, о многом, очень важном, поговорить надо; однако, вы уж простите меня — тут же, ведь, любовь, а что может быть более, нежели любовь важное?!.. Еще только несколько минуток! Даже и за одну минуту — хоть стихов то из меня много вырывается, а вот я их в одну минуту все вырву! Стремительно!.. Вот вы говорите, что не запомните, а на самом то деле, как услышите, так и запомните, и уж навсегда; потому что и нельзя такие стихи позабыть!..

— Нет — ты уж подожди! — выкрикнул его брат, который ходил по клети. Он схватил Робина за плечи, и сильно сжал их. — В тебе вот любовь кипит, а во мне ненависть! Неужели тут можно про всякие цветочки говорит, да платочки нюхать, когда надо эти все силы на борьбу! Стихов захотел, Робин?! Вот тебе стихи:

— И мне больно смотреть на тебя,
Ты, раб среди стен ползучий!
Неужто же жил ты когда-то любя,
Смеясь, вслед за огненной тучей!

Неужто безвольный и дряхлый старик,
Без мысли, на падаль похожий;
Который к забвенью, губами приник,
С тупой, перекошенной рожей?!

Неужто же в этих изгнивших чертах,
Заснуло навеки былое;
И в темных, безумных мучительных снах,
Не видишь ты небо родное?!

Ай, раб! Ну же ты — поднимайся, вставай,
Борись — ты рожден человеком!
Люби, устремляйся, и рушь, создавай,
И правь этим яростным веком!

— Я прошу вас всех: будьте сдержаннее. — тихим голосом проговорил Фалко. — Я, конечно, понимаю, как жаждете вы вырваться из этой клети; я понимаю, какой пламень, в ваших сердцах горит; но, ведь, надо подождать еще некоторое время, не так ли, Рэнис?

Этот, самый пылкий из трех братьев, темные густые волосы которого все время были всклочены, а очи, стрелами метали из себя жажду действия; склонил голову, замолчал — и видно было, что никого иного, кроме Фалко, он и не послушал бы. Но и тут ему пришлось сделать неимоверное усилие над собою — он, даже зубами заскрежетал. Губы его сжались, и так плотно, словно какой-то пресс — он так и замер посреди камеры, глубоко вдыхая, подрагивающими ноздрями, этот спертый воздух, и выдыхал двумя стремительными белыми струями.

И, в это время повернулся и заговорил третий из братьев; тот самый, который с самого начала судорожно вжался в решетку, да так и простоял все время, повернувшись к ним спиною. За эти время, он нарочито медленно опустил руки — так как, рассчитал, что могут заметить, как он судорожно схватился; так же он не хотел, чтобы не замечали, как он руки убирает — он, вообще, очень жалел, что проявил такой, достойный Рэниса жест.