Буря

— О, плачь, — покаянные слезы,
Молитвы сердечной печаль,
И светлые-светлые грезы,
Душевной памяти даль.

О, плачь, — эти теплые слезы,

Растопят холодную мглу,
Которую ткали морозы,
В снежинок-столетий пургу.

О, плачь, — эти чистые слезы,

В себе память чувства несут;
Как нежные белые розы,
В обитель мечтаний тебя вознесут…

О, сколь же сильны были его чувства! Сколь сильна была горевшая в них надежда — пусть голос был и негромкий, но, если бы это услышал какой-нибудь пьянчуга, который, валялся в грязи под каким-нибудь забором — жалкий, потерявший человеческий облик — если бы он только услышал эти строки, так и зарыдал бы, и это не были бы уже пьяные, подлые слезы — это были бы уже слезы настоящие, слезы покаяния. И вот тогда заплакало небо — Робин почувствовал, эти теплые капли, которые стекали по его щекам, от которых все окружающее — все это обмороженное, вдруг загудело, стало оседать; и юноша знал, что еще немного времени пройдет, и оттает, и возродится земля, повсюду взойдут травы да цветы, и в обильном солнцем, лазурном небе расцветет радуга, и вот под этой то радугой и будет его встреча с Вероникой. Среди трав и цветов, протянут они навстречу друг другу руки, зашепчут нежные слова…

* * *

Фалко оказался как раз между конницей Троуна, которая врезалась в бесов, и эльфийскими армиями. Он, чувствуя, что близкие его все там, где это месиво, погнал свою лошадку вперед, а затем, когда нахлынула мгла, и все смешалось в круговерти призрачных теней — лошадка испуганно вскрикнула, и повалилась. Хоббит вылетел из седла, и покатился в истерзанном снегу; тут же нахлынул и грязево-кровяной поток, подхватил его, поволок куда-то. Он смог подняться на ноги, и стоял так, с огромным трудом удерживая равновесие: невозможно было сделать хоть один шаг против этого напора — туда, откуда доносились вопли. А он, все-таки, попытался прорваться: он же должен был помочь Им… Тогда в этом мраке, словно нежная струна дрогнула, и, во власти темного тока налетела на него Вероника. Вместе покатились они в грязи, но вот уже эта девушка, очертания которой хоть и были подернуты дымкой — единственным и прекраснейшим образом в этом мраке оставались — она помогла ему подняться. И, схватившись друг за друга, некоторое время они смогли удерживаться (поток все усиливался, и в нем проплывали, кувыркались, били их обрывки тел…). Воздух полнился порывами: то, вдруг, налетал сильный, леденистый ток, то, вдруг, выжатое, жаркое дыханье. Было тошно, кружилась голова, от тоски, которая все тянулась да тянулась, и не имела, казалось, никакого исхода, хотелось выть. А еще были армии снежинок, которые, с болью перекручиваясь, неслись, гибли без числа.

И, хотя лик хоббита в этом мраке был размыт, в блеклое облако обращен — все-таки, Вероника узнала его; и, конечно, уже любила как брата, она нагнулась, и с плачем прильнув к его уху, зашептала, выпуская то нежное, легкое дыханье, от которого Фалко сразу на душе полегчало, и новые силы он почувствовал:

— Что же нам делать? Миленький, миленький — скажи, что нам делать теперь?.. Где же нам искать их?..

Она стояла на коленях перед ним, а грязевой поток все увеличивался — бил их… Вот что-то бесформенное (должно быть, чья-то рука) — схватило Веронику за плечо; тут же вновь во мрак отдернулось…

— Да что же это, родненький ты мой, скажи, что же мне делать? Как же мне им всем, бедненьким, помочь?..

Фалко не знал, что ей ответить: он сам искал у нее помощи, чувствовал эту нежную, могучую силу, которая от нее исходила, как к роднику чистому, к этой силе приникал, и при этом понимал, что не на месте надо стоять, но действовать. И все же, приникши друг к другу, простояли они на месте, в этой стремительной грязи, до тех пор, пока Робин, отнесенный к дальнему оврагу, не запел свои страстные стихи, пока не стал появляться снег, и не заплакало, наконец, небо. Правда, в этом колдовском облаке не было того света — было что-то ужасающе бледное, как далекий отголосок, как слабая, темная надежда — и, все-таки — это было хоть что-то, против того безысходного, что было до этого. И в этом отчаянном, мертвенном свете (но, все-таки, свете!) — стали видны и темные полчища снежинок, которые со злобой вырывались из низкого рокочущего марева, и рокочущий, дыбящийся поток грязи — правда всего на несколько шагов было видно, а дальше все растворялось в снежной круговерти, да в темном мареве. И только Вероника увидела это, как вскрикнула, и сильнее прижалась к Фалко, зашептала дрожащим голосом: