Буря (Сборник)

Перед нами стояло огромное многоэтажное здание, одетое во всё блестяще-черное и сверкающе-стеклянное. В стеклянные же двери рекой втекал и вытекал народ. Было много иностранцев. Как нам объяснили потом, «шёлковый рынок» был рассчитан в основном на иностранцев, о чём свидетельствовала и европеизированная относительно ассортимента блюд столовая, расположенная на самом верхнем этаже, вход в которую, а значит, и обед стоил сто юаней. Плати сто юаней и ешь хоть три часа. Почему я это знаю? Да потому, что, пошатавшись по этажам, да ещё от острой китайской кухни за эти дни мы, видимо, так проголодались, что решили хотя бы один раз потратиться на хороший обед. Тут уже были и ложки, и вилки, и ножи, и чай, и соки, и кофе, и сладости, не говоря уж о прекрасном борще, ветчине, гуляше, бифштексе и всём прочем, что так знакомо нам по нашей европейской кухне. И мы не просто наелись, а объелись, с полчасика посидев ещё за чашечками чёрного кофе, к чему располагала комфортная температура воздуха — на всех этажах рынка работали кондиционеры. Что же касается покупок, после того, как мне на калькуляторе обозначали цену, я ужасно морщился и сразу же делал вид, что собираюсь уйти, а это, видимо, было не только позором для продавца, но и показателем его непрофессионализма. И тогда начинался концерт:

— Сикока?

Я набирал цифру ровно в десять раз меньшую. Например, вместо пятиста юаней, набирал пятьдесят.

— Сико-ока?! Не-э! Тёсава! Ситока. Финис?

Я смотрел на новую цену. Сбрасывали, скажем, двадцать юаней. Я решительно тряс головой и делал вид, что хочу уйти. Но мне опять перекрывали дорогу.

— Сикока?

Я упрямо набирал на калькуляторе прежнюю цифру.

— Ситока никака нету! Ситока. Финис?

Убавляли ещё двадцать. Я сердито махал рукой и неторопливо начинал удаляться. И тогда мне вслед летел отчаянный крик умирающего с голоду человека:

— Титылиста, тлиста, твеста. Тавай твеста? Тавай?

Я поворачивался и (чего не сделаешь для счастья ближнего?) говорил со вздохом:

— Сто.

— Сы-ы-то?! Сыто не-эт. Сыто сафсем тёсафа. Сыто — вот. Эта — сыто-о, а эта тве-еста.

— Сто.

— Сыто и пятьтесят. Тавай?

— Сто.

— И твацат. Тавай?

— Сто.

— И тесят. Тавай?

— Сто!

И как говорят только извергам, с выражением наиполнейшего неудовольствия и презрения:

— Та пири, пири са сыто!

Правда что, «отинь кусить хотица».

Не скажу, что много, у нас бы на это просто не хватило ни денег, ни времени, но кое-что необходимое и экзотическое мы всё же таким варварским способом приобрели. И весь обратный путь хохотали, парадируя китайских простодушных продавщиц, поскольку торговали в основном одни женщины. Похоже, они и в самом деле не догадывались, что я валяю ваньку.

Когда прибыли на место, оказалось, что на третьем этаже, там, где должен был проходить гала концерт, на всякий случай составляли программу, и шла генеральная репетиция. Узнали мы об этом от Ирины по телефону.

— А пораньше нельзя было вернуться? — как и полагается всякому нормальному начальнику, заорала она в трубку. — А ну живо наверх!

— Вы же сказали, что нам ничего не дадут.

— А вдруг!

— Так…

Хлоп.

— Нет, определённо ей за китайца надо было замуж выходить. А ты, кстати, не желаешь?

— Даже за деньги.

— Почему?

— А ты смог бы тут жить?

— Разве что на каторге. И это несмотря на весь этот манхеттэнский блеск и железный порядок.

— Как всё-таки хорошо, что я родилась в России.

— И я!

До начала заключительного мероприятия оставалось полтора часа. И когда мы вошли в зал, там уже полным ходом шла подготовка. На месте задника установили огромнейшего размера монитор, по бокам невысокой сцены аппаратуру, две световые пушки на высоких постаментах в конце зала. Перед сценой поставили накрытые кумачом столы для жюри. Вперемешку со звучанием фонограммы в зале было слышно непрестанное говорение, кто-то из наших время от времени под сопровождение пытался петь, туда и сюда сновала с озабоченными лицами обслуга, прокладывали через весь зал к центральной камере шнуры, кричали, спорили, наши составляли предполагаемую программу, кто что, если повезёт, будет петь. Мы решили всё-таки повторить есенинского «Коня», хотя Ирина категорически настаивала на чём-нибудь патриотическом, типа «любушка да галюбущка».

— Тогда, может, сразу «Неслышны в саду даже шорохи» или «Расцветали яблони и груши»?

— И что?

— А то, что мы приехали сюда петь свои, а не чужие песни.

— Это «Подмосковные вечера» и «Катюша» для вас чужие песни?

— Та-а! Отшэнь! Ми па-аём толика на сываём ратыном ясыкье!

Стоявшая рядом Эля засмеялась. А Ирина, водевильно закатив глаза, протянула:

— Кошма-ар!

Так ни до чего и не договорились. И когда подошло время, все ушли переодеваться.