Буря (Сборник)

Вечером по пути на родину я заскочил к Елене Сергеевне. И, как в песне поется, «от первого мгновенья до последнего» был ею потрясён. Такою я её ещё не видел. Она порхала по дому как мотылёк, опахивая меня дурманом навитых кудрей, взбитых локонов, смущая порывом телячьих нежностей, вульгарностью неосторожно обнажавшихся ног. Относительно обнажённых ног у меня имелась теорема: почему их голизна на пляже должна означать одно, а в других местах — совсем другое? В школу, например, почему не ходят нагишом? Когда я был маленьким, думал, потому что холодно. Но это же взгляд невинности! Что спрашивать с недоразвитого младенца? Но! Разденься, например, передо мной на пляже до плавок Елена Сергеевна, и ни она, ни я и глазом не моргнём. А попроси я её сейчас скинуть халатик (тепло же!), и был бы неправильно понят. Оставляю теорему без решения, не предвижу оного ни в одной учёной башке. Бабушкино решение знаю заранее, выражается оно одним-единственным словом, которое не привожу потому, что не хочу никого обижать.

— Какой-то ты сегодня молчали-ивый, — склонившись сзади над стулом, с которого я всё это безобразие созерцал, шепнула почти на ухо, естественно, вызвав при этом во мне неприличный пожар, Елена Сергеевна. — Скажи же что-нибудь!

— А что вы хотите услышать?

— Ну-у… как тебе, например, моя причёска? А мой новый костюм не хочешь посмотреть? Погоди, сейчас покажу!

Наряды Елена Сергеевна шила себе сама. Работала она в одном из самых лучших городских ателье, была прекрасным модельером, закройщицей и швеёй. Практически все модницы и вообще многие в нашем посёлке и немало из города шили себе наряды только у неё. Она неплохо на этом зарабатывала.

Елена Сергеевна распахнула платяной шкаф, достала висевший на плечиках какого-то немыслимого покроя, с разными штучками, костюм и сказала:

— Отвернись! Смотри не подглядывай! Вниз, вниз, а не на телевизор смотри, хитрец!

— А то я не видел! Больно надо… — обиделся я.

— Где это ты видел?

— На пляже.

— Да-а? Значит, ты на пляж; только за тем и ходишь, чтобы на обнаженных девушек посмотреть?

— А их никто и не просит. Сами раздеваются. И ещё ходят, как эти… папуасы всю жизнь.

— Всю жизнь? О Господи! Ну, смотри!

Я повернулся. Сказать, что ахнул — значит, ничего не сказать.

— Ну и зачем вам это? — только и смог выговорить я.

— Красивой хочу быть!

— Зачем?

— Низачем. Просто. Красивой.

— Для кого?

— Для себя хотя бы. А что? Для тебя, в конце концов. Не нравится, что ли?

— Почему? Нравится. Только на одну мысль наводит.

— Это на какую же на такую мысль?

— Вы, случаем, не замуж; собрались?

Она на мгновение задумалась.

— Замуж? А что? Пожалуй, и замуж;! Думаешь, не получится?

— У вас как раз получится.

— Почему так думаешь?

— Да какой осёл мимо такой Офелии пройдёт?

Она самодовольно улыбнулась, подошла и, чего я никак не ожидал, взяла в ладони моё лицо и мучительно долго-долго разглядывала его. Я даже чуть не задохнулся от мысли, что она хочет меня поцеловать. Но она только легонько ущипнула меня за щеку и ещё раз в этот вечер поразила:

— Откровенность за откровенность. Помнишь, что на прощание тогда говорил? Так вот, знай. Будь ты постарше, я бы сама… Понимаешь? Ну, ты понимаешь… — и уже для себя самой: — Ну всё, посходили с ума и хватит! Отвернись, переоденусь.

И, когда переоделась, стала уже совершенно другой, такой грустной, такой несчастной, что, казалось, ещё чуть-чуть и заплачет. Мне стало её бесконечно жаль, чего бы я не сделал в эту минуту, лишь бы она была счастлива.

Если б я только мог предположить, если б только знал, для кого и для чего всё это!.. И что? Не знаю, но что-то бы, наверное, всё-таки предпринял, что-нибудь да придумал!

Расстались мы, как всегда, закадычными друзьями. На этот раз на прощание я не посмел ничего подобного тогдашнему произнести. Что-то помешало.

Однако, оказавшись на улице, под чудным звёздным небом, я, почти не помня себя, произнес:

— Милая, дорогая Елена Сергеевна!

И вздрогнул! Показалось, кто-то шевельнулся за ближним кустом акации. Прислушался. Было так чудесно и чудовищно тихо, что я, с трудом переведя дыхание, ещё раз благодарно глянув на соседскую дверь, на сказочно светящиеся во мраке окна, пошёл к своему дому. И идти было — смешно сказать — всего двадцать шагов.

Перед тем как лечь в постель, Митя меня убил. Собираясь к завтрашнему отъезду, он извлёк из кармана брюк изжёванный неизвестным существом тетрадный лист, на котором его собственными каракулями были означены рекомендуемые к летнему прочтению произведения, которые он просил меня найти в отцовой библиотеке наверху. Прочтённые уже были старательно, до дыр, зачёркнуты. Среди непрочтённых значились: Михаил Горький «Старуха из Виргилии» и Гоголь «Тарас и бульба».

— И что это за бульба?

Митя ничтоже сумняся ответил:

— Собака, наверно, человека же так не назовёшь.

Пока я покатывался со смеху, он стоял с кислой физей.

— И ничего смешного.

— А папу… — придушенный свист смеха, — что… — опять, — не… — ещё дольше, — не попросишь?

— А! Сердитый он.

— На тебя?