Не знаю, как я не заболел в те дни опять, ведь почти неделю ничего не ел, а раза два даже напивался до положения риз. Первый раз родители нашли меня в беседке, грязного, всего в синяках. В тот вечер мы опять мерились силами с Глебом, и не только с ним, только на этот раз инициативу проявил я. Сначала пришёл в беседку с двумя бутылками водки, купленными на оставшиеся от продажи фотоаппарата деньги, и сказал, что пришёл на мировую. Толпа радостно загудела. Мы быстренько всё это выпили, стали клясться в вечной дружбе. Потом ещё кто-то чего-то принёс. Мы пили опять, уже зажёвывая сосновыми иглами («витамины»), разжевав, всё это выплевывали и по очереди тянули последнюю сигарету. Закончили состязанием — смесью самбо со всеми другими единоборствами. Я, правда, предлагал бороться сразу со всеми, уверяя, что раскидаю «одной левой», но раскидали меня, поскольку, когда я очнулся, клочки моей рубашки были и там и сям. Одна туфля на ноге, вторая под головой. И когда мама в ужасе спросила: «Кто это тебя?» — я сказал: «Пускай не лезут!» Но и Глебу досталось. И это потому, что он заявил, что тогда он мне просто поддался, а на этот раз справится со мною «одним мизинчиком». Но я его и на этот раз победил и даже сделал такой болевой прием, что на меня уже навалились все мои новые друзья. Не пинали, нет. Всё было по-честному. Но боролся я действительно сразу со всеми. Они налетали по очереди, я их кидал. Потом кидали меня, а чем кончилось, я уже написал — я был обнаружен. Сопроводили же меня не домой, а в баню, долго мыли, прижигали йодом, обеззараживали перекисью, а затем, как в моей поэме про любовь, «пьяного в стельку… уложили в постельку…»
Конечно, на другой день меня очень долго и, наверное, очень обидно стыдили. Было сказано много совершенно правильных, убедительных слов. Но мне всё равно не стало стыдно. Пустота — вот что жутью зияло передо мной. И в тот же вечер я напился опять.
На этот раз с Леонидом Андреевичем. Мы пили и, обнявшись, пели песни. Сначала одинаковые, потом одновременно он свои, а я свои, и нисколько друг другу не мешали. Извлекли нас из культурного заведения Ольга Васильевна с дочерями. Леонида Андреевича ненаглядная долго била по спине, пока не отбила руки, а меня стыдила. Я с радостью признавал критику, лез к ней и к Вере с Любой обниматься, затем пошёл их провожать и рухнул на веранде помимо дивана. Ошибку мою исправили, подоткнули под голову подушку. Помню, приходили бабушка, Митя, мама. Надо мной плакали, вздыхали, охали, ахали, а я всех любил. Отца я не видел. А потом всю ночь мой вулкан извергался, и я извозил в его извержении свои новые брюки, рубашку, лицо. Когда наконец кратер очистился, мне стало полегче, и до утра я уже спал спокойно.
Утро как в песне: «Утро, утро начинается с «Вермута», здравствуй, необъятная страна…» чуть и вправду не началось, правда, не с «Вермута», а с мутной самогонки, которую заботливый Леонид Андреевич где-то раздобыл и принёс в стопочке вместе с солененьким огурчиком. Но у меня от одного только запаха что-то зашевелилось на самом дне кратера. Леонид Андреевич посоветовал зажать нос и всё-таки принять лекарство, но я наотрез отказался. Тогда он, для приличия посочувствовав мне, приголубил зельице сам, схрумкал огурчик, а мне предложил рассольнику. Я отказался и от рассола. И всё сокрушался, как я в таком срамном виде пойду домой, не оставаться же мне до вечера.
— А хочешь, я тебя на руках донесу?
— Не смешите.
— А что? Знаешь, сколько раз я тебя на руках носил?
— Когда это было?
— Да как будто вчера! Эх, жизнь моя, иль ты приснилась мне? Вот уж Серёга не совра-ал! Прошла, как с белых яблонь дым! И что не буду больше молодым — тоже верно подмечено! Как в воду мужик глядел! Эх, Серё-ога! Коней только розовых я в своей жизни ни разу не встречал! И всё-таки — Серёга молодец! Держи!
И он что-то сунул в карман моих брюк.
— Что это?
— Адрес.
И я сразу догадался чей.
Не знаю, чем бы всё это кончилось, не посети наконец меня Бог…
Вначале я говорил, что так уверяла бабушка и что сам я Бога не видел, но со мною на самом деле что-то необыкновенное произошло. И было вот так.