Буря (Сборник)

Выходя за ним следом, я обернулся. Елена Сергеевна, очевидно, наблюдавшая за нами из окна, опять тотчас задвинула занавеску.

— Прямо как у Тургенева… — сказал отец.

Я молчал.

— Может, всё же поговорим?

— Что ты от меня хочешь услышать? — выцедил я.

— Что у вас с ней?

— Не то, о чём ты думаешь!

Он недоверчиво покосился на меня.

— Честно?

— Честнее не бывает!

— И-и… тогда что ты там до этих пор делал?

— Я же сказал, совсем не то, о чём ты думаешь!

— Заладил своё! Да я тебя не об этом спрашиваю!

— А о чём?

— Ну, хорошо — не было и ладно. Уже радует. И делает ей честь.

— Только не тебе судить.

Он опять покосился на меня. Конечно, он меня любил, переживал за меня, это было понятно, но эти расспросики меня просто убивали.

— Знаешь, — сказал он, когда мы подошли к дому и сели на ступеньки крыльца, — я хочу попросить у тебя прощения.

— За что?

— Мог бы и сам догадаться.

Я, конечно, догадался, но из вредности заявил:

— А я не догадываюсь.

— Думаешь, мне легко? Думаешь, я не люблю маму?

Я промолчал. Но с этого разговора началось моё медленное, мучительное выздоровление.

14

Уже светало, и где-то отдалённо закликали зарю петухи, когда мы поднялись с крыльца. Я глянул на подёрнутую лёгким туманцем соседскую калитку, и сердце во мне заныло. Тогда я ещё не понимал отчего, только вздохнул и вошёл следом за отцом в дом.

Бабушка уже хлопотала на кухне, и это было понятно: сегодня приедут мама, Митя и ей хотелось их повкуснее угостить. На отца, на меня она глянула приветливо, улыбнулась о чём-то своём, и я подумал, что у меня самая славная бабушка на свете. Конечно, в первую очередь её хлопоты были достойны уважения, но меня более всего поразила её улыбка, я даже догадался, о чём она улыбалась. Поди, всю ночь опять молилась, а теперь думала: «Вымолила-таки». Она хоть и нечасто, но всё же выражалась таким образом иногда. Не буду врать, что вполне был с этим согласен, что не было в этом никакого, скажем, усилия с моей стороны, но и оспаривать не буду. Если всяк сходит с ума по-своему, то и обратный процесс выздоровления у каждого совершается по-своему. И на это необходимы немалые усилия. Сама же сто раз говорила, что «Господь в рай силом никого не берёт». До рая, по крайней мере, мне было ещё далеко, но я и не задавался такой большой целью. Очевидно, это предлежало мне впереди, как легло, наконец, пред Филиппом Петровичем и воочию стояло перед бабушкой. Словом, не до этого мне тогда было.

Отец сразу ушёл к себе, и я слышал, как он укладывался спать. Бабушка хлопотала. Руки её, обнажённые по локоть, были в муке. Она месила тесто, а губы её вторили слова молитв. Я знал эту бабушкину привычку — всегда, что бы ни делала, про себя молиться. Один раз даже спросил, что она всё время шепчет. Помнится, она глянула на меня с такою же проникновенною улыбкой и, как бы виноватясь, ответила: «Дак что? Оборони, Господи… Радуйся, Невеста Неневестная… Святые угоднички, Никола милостивый, арха-ангелы, а-ангелы, пособите». «А зачем?» — «Чтобы Бога не забыть». Ответ тогда показался странным. Как это, не забыть, когда у тебя в комнате иконы? Выяснилось потом. Оказывается, это так называемая память о Боге. Чтобы при всяком деле Бог, благодаря молитве, был в уме и сердце.

— Баб, есть чего куснуть? — спросил я.

— Не кормить бы тебя совсем, гулёну этакова, да боюсь ещё больший грех на душу взять — не ровён час, опять хворь привяжется.

Я выслушал это, как признание в любви, и в предчувствии удовольствия сел за стол. Бабушка отёрла о тряпицу руки, открыла духовку и, выдвинув протвешок, отрезала кусманчик творожной запеканки. Я его тут же скоммуниздил… или это что-то другое обозначает… В общем, я его тут же приговорил, залив холодненьким козьим, специально для меня, болезни ради, покупаемым молочком, к вящему бабушкиному удовольствию, перекрестился (до еды, кстати, тоже), сказал «спаси, Господи» и отправился к себе заниматься пищеварением.

Сна у меня не было ни в одном глазу, говорят, есть ещё у нас глаз третий, но, думаю, и он не дремал. Но более всего, наверное, не дремала моя совесть. Может, она и гнала от меня сон, хотя спать и само по себе могло не хотеться. Сколько же можно спать? Одно время я даже страдал от мысли, что ровно половину жизни мы спим, а в это время, может быть, самое интересное как раз и происходит. Не спит же бабушка по ночам. Не совсем, конечно, но так, как, например, я дрыхну, такого никогда не бывает. Как это она называет — «прикорнуть»?

Но сегодня мне даже прикорнуть не хотелось. Утро бодрило, над водой курился лёгкий туман, горизонт светлел, почти не было видно звёзд.

Я отошёл от окна, присел к столу, включил настольную лампу. Глянув на корешки любимых книг, невольно задержал внимание на Жуковском. Грустно улыбнулся. Таким это увлечение показалось детским! Казалось, целая пропасть разделяла меня от того, каким я был совсем недавно и каким стал. Целая жизнь, казалось, за этот короткий срок была прожита мною. И какая! Так много я за это время узнал, ко многому, о чём не ведал раньше, прикоснулся!