Буря (Сборник)

Такси прибыло скоро, о чём известил телефонный звонок. Нас пошли провожать. Отца усадили на заднее сиденье, я с тремя бутербродами с дефицитной колбасой устроился впереди. Шеф спросил, куда ехать, и мы помчались. За окнами летевшего автомобиля в это время что-то происходило, но я был занят бутербродами, а точнее, сжомкал сначала очень вкусную дефицитную колбаску, ну а хлеба я и дома наемся.

Когда меня потянуло петь, таксист попросил приоткрыть окошко. «А то, — сказал, — на уши давит». А вот песня ему понравилась. Про любовь. Сейчас.

Мальчики и девочки, по уши влюблённые,
Старикам и дворникам покоя не дают!

И так, надо сказать, эта дрянь ко мне привязалась, что даже таксисту наконец надоело слушать.

— Хорошая вообще-то песня, — перебил он. — А ещё какую-нибудь знаешь?

И я запел:

Я бы-ыл у ней, она сказала:
«Люблю тебя, мой милый друг!»
Но эту тайну от подруг
Хранить мне строго завещала!

— Как?

— Сам сочинил?

— А что — не похоже? — слукавил я.

Он неопределённо пожал плечами. И я не стал его разубеждать. Пусть сомневается. На то и жизнь, чтобы сомневаться.

У родной калитки я попросил притормозить, достал пятёрку, деловито сказал: «Держи, шеф. Сдачи не надо».

— Какая сдача? — возразил он. — Посмотри на таксометр.

Я из любопытства глянул: «3-50».

— И чего?

— Рупь двадцать за вызов. А назад я на воде поеду?

— Это уже меня не касается.

— То-то и оно! Знал бы, не поехал!

— Извини, шеф, ничем помочь не могу. А хочешь, оставайся у нас ночевать.

— Шутник, да, шутник?

И он дал по газам. Задние колёса засвистели. Машина унеслась. А мы с отцом почти в обнимку (я его еле растолкал), как выражаются дружественные народы, «пишлы до хаты».

Бабушка приняла с рук на руки своё ненаглядное чадо и повела отхаживать, а я теми же стопами направился к Елене Сергеевне. Но она, открыв дверь, сразу поморщилась и заградила мне дорогу.

— Опять? И что за радость?

— Абсолютно никакой! — подтвердил я.

— Чего тогда?

— Жизнь вынудила!

— Тогда иди и спи.

— Не пустите?

Она покачала головой.

— А поцеловать? Знаете, как хочется? Всё утро об этом мечтал!

— Обойдёшься. И вообще — хватит!

— Что хватит?

— Всё это безобразие — хватит.

— Не понял.

— Иди спи.

— Не поцелуете?

— Нет.

Я вздохнул.

— Ну что я теперь буду дома делать?

— В первую очередь хорошенько выспись.

— Ладно, — неохотно согласился я. — А завтра?

— До завтра дожить надо. Всё, ступай.

И хотела закрыть дверь, но я сунул ногу.

— Нет, вы скажите — до завтра?

— До завтра, до завтра… — чтобы только отвязаться, сказала она.

И я побрёл домой. Кто бы знал, как одиноко было мне в этом яростном и прекрасном мире. Хотя почему же в яростном? Солнце, облачка, птички и всё такое было, как и всегда, без всяких признаков ярости. И всё же ярость во всём этом благолепии присутствовала. Ярость неблагополучного одиночества. А я в ту минуту был одинок, как никогда, наверное, в своей жизни. Хладом одиночества пахнуло от Елены Сергеевны. Не думаю, что только вино было тому виной. Вино вином, а вина виной. А именно она, вина, я это понял, и была всему виной. Грустно жить на свете без надежды! А она-то как раз и ускользала из рук.

Бабушка всё возилась с отцом, всё никак не могла раздеть его и уложить в постель. Я «пособил» ей, всё это сопроводив стихотворным каламбуром:

Коль приведут мужа пьяного в стельку —
Быстро его уложи ты в постельку!
Сама у кровати на стуле поспи,
А утром его поскорей похмели.
А ежели муж не пришёл ночевать,
Не надо в измене его обвинять.
Ведь женщин в Союзе побольше мужчин,
Поэтому нет для разводов причин.

— Ещё чего скажешь? — сурово спросила бабушка.

— А этим уже всё сказано. Остаётся, как пророчеству, внимать.

— Иди-ка сам проспись. Нализался тоже, и-эх!

— И где тебя говорить учили? Нализа-ался! Что за словечки?

— А то! Пьянчужки несчастные!

— Не спорю, счастья в этом никакого, а вот от несчастья помогает.

— И какое же это у тебя несчастье? — тотчас насторожилась она.

Я не стал её лишать последней надежды.

— Да есть одно…

— Что, проворонил? Говорила тебе…

— Ну-ну-ну! И так голова пухнет! Всё, поехал.

— Это ещё куда?

— В опочивальню.

— Ну это ладно.

Удаление моё, к сожалению, никого в этом мире не огорчило. И удаляться, в общем-то, не хотелось. А хотелось другого, противоположного и, казалось, — навеки! И вот я спрашиваю себя: «Неужели и это — мечта?» А где же тогда явь? Трудно было мне, заволоченному всем этим дурманом, во всём разобраться.