Буря (Сборник)

— Вот только про это не надо… Ну давай угощай. — Она попробовала шарлотку, покачала головой. — И правда чудо! Спиши рецепт.

— Зачем? Как только прикажете, сразу испеку.

— А ты что, жить у меня собрался?

— А что, не пустите?

— Конечно, нет.

— А потом?

— Потом суп с котом… Садись, чего стоишь-то?

Я присел. Но поскольку желудок мой был заполнен борщом, мне оставалось одно — любоваться.

— Правда, вкусно… — говорила она, мило складывая свои красивые губки. Потом задумалась, вздохнула: — Знаешь, меня мучит совесть… Иди к Manie.

— Не, не пойду.

— Ты же её так любил! Помнишь, что говорил?

— Не, всё забыл.

— Не ври.

— Сказал уже: вас люблю!

— Ладно, не будем об этом… Телевизор включи. Может, кино какое кажут.

Я включил. Кино действительно «казали». Но до него ли мне было, хоть я и сделал вид, что смотрю на светящийся экран?

Когда попили чаю, перешли на диван. Она, вернее, перешла и села, поджав под себя ноги и облокотившись на подушку. Я присел рядом, но не близко, и всё время, пока на экране что-то суетилось, не поворачивая голову, чувствовал её волнующую близость и от этого едва переводил дыхание.

Незаметно стемнело, во всяком случае в комнате. Я осторожно глянул на соседку. Она спала, склонив голову на подушку. Рот её был чуть приоткрыт. Бархат сомкнутых век вздрагивал во сне. Волосы слегка растрепались. И столько было в этой тихой позе обаяния, что я не выдержал, нагнулся и стал нежно целовать её пухленькие ровненькие пальчики. Она зашевелилась, сонно сказала: «Я сплю?» — и опять закрыла глаза.

Я поднялся, тихонько предложил ей лечь. Она послушно протянула ноги вдоль дивана, при этом халатик съехал вверх, обнажив ноги, я тотчас поправил его, она сказала: «Угу», — и, положив голову на подушку, повернулась набок.

Выключив телевизор, я присел на полу рядом, положил голову на диван напротив её лица. Как я любил в эту минуту каждую его чёрточку!

Не знаю, сколько это длилось, но стемнело совсем. Я не мог уйти, оставив её в открытом доме. И будить было жалко, и находиться дольше казалось неприличным. Мало ли! Вдруг бабушка пустится меня искать, войдёт, а тут такая картина… Ещё хуже, если появится отец. Интересно, успела она отшить его или это было ещё в проекте?

Я осторожно поднялся, склонился над ней и осторожно поцеловал в губы. Она тут же обвила мою шею и стала целовать меня томно. Я потихоньку прилёг рядом на край. Но она вдруг проснулась.

— А, это ты! Что ты тут делаешь? Зачем ты лёг? — и догадалась: — А-a… Прости. Приснилось. Уже ночь? Который час?

— Мне пора, закройтесь. Вы правда никого сегодня не ждёте?

— Правда. Ни сегодня и никогда. Хватит. Не такая же я… А ты хороший! И не я тебе нужна.

— Откуда вы знаете?

— Знаю, миленький, знаю.

— Как хорошо вы это сказали — миленький! Вы никогда прежде так не говорили!

— Не говорила. А ты взял и моё сердце растопил…

— Перестаньте, или я не знаю, что сейчас с вами сделаю!

— Ничего ты со мной не сделаешь.

— Почему это?

— Потому что всё, что можно было сделать, со мной уже сделали. Ничего больше сделать нельзя. Ничего не осталось. Пропасть одна. Чуешь?

Я едва сглотнул слюну.

— Что?

— Пропасть! Чуешь, слышу, чуешь! Вон как сердечко бьётся! Воро-обушек!

— Прекратите!

— Ну иди, ещё разок поцелую, и ступай, и больше не приходи.

Она обняла и поцеловала меня. Спросила:

— Красивая я?

— Да!

— Только замуж никто не берёт. Этого хоть сейчас всем подавай, а замуж; никто не хочет.

— Как это — никто? А я?

— Ты! Ты глупый ещё… Какой из тебя жених? Ладно, не обижайся, иди.

— Можно, ещё чуть посижу? Тут, на полу, рядом?

— Сидел уже… И сам только что сказал, домой пора. Иди. Я сейчас встану и закроюсь.

— Закройтесь тогда сразу, чтобы я видел.

— Хитришь?

— Нет.

— Ну пойдём.

Но я хитрил. В темноте коридора я опять обнял её и стал жадно целовать. Она почти не сопротивлялась, только шептала: «Что же ты со мной делаешь? Пусти, ну пусти же… Всё, хватит…»

— Только пообещайте.

— Чего?

— Что не прогоните меня завтра. Я без вас умру! Я покончу с собой!

— Этого ещё не хватало! Приходи, коли так. Только ещё больше измаешься. Не видишь разве, чад это?

— Нет! Нет!

И я было вышел на улицу, но тут же опять приоткрыл дверь и сказал:

— Люблю!

— Тише! Вдруг услышат?

— Пусть! Люблю! — сказал я громче, и дверь передо мной с шумом захлопнулась.

И тут, чего никак не ожидал, прямо за калиткой увидел знакомый силуэт. Да, это была она, Mania! Я подошёл, открыл калитку. Mania посмотрела на меня каким-то сочувственно-укоризненным взглядом и, покачав головой, спросила:

— Другое?

Я ничего не ответил и прошёл мимо. Нет, конечно, во мне что-то дрогнуло. Но, думаю, то была не любовь, а жалость.

— Никит!

Я не узнал её голоса, столько в нём было обиды, боли. Я обернулся.

— Что?

— Ничего!

И, развернувшись, она побежала по тускло освещённой улице, в конце которой я увидел ещё три фигуры — Леонида Андреевича, Любы и Веры.

12