Буря в полдень

Спросив, не занят ли у меня вечер, Тихонов пригласил к себе в гости. Он долго и основательно растолковывал, как найти огромный дом за Каменным мостом, неподалеку от Кремля, и как в этом доме отыскать квартиру под номером 274… Конечно, подумалось мне, он, как руководитель Союза писателей, желает узнать от меня о буднях нашей литературы в недавно освобожденной республике. А мою фамилию, скорей всего, разглядел в московских газетах, где довольно часто появлялись мои стихи и статьи…

Тихонов встретил меня приветливо, дружелюбно, без тени превосходства. Широкоплечий человек средних лет с угловатым, упорным лицом; высокий лоб в ореоле седых волос, озорные глаза, светящиеся любопытством и теплом. Он крепко пожал мою руку и провел в кабинет, в котором стоял, по-видимому случайно купленный, грубой работы книжный шкаф, а на стенах висели впечатляющие фотографии Кавказских гор. На огромном письменном столе высились кипы писем, громоздились стопками новинки русской художественной литературы. И другая мебель в квартире была случайной, по-видимому такой, какую Тихонову, переехавшему из Ленинграда в Москву, удалось достать… На стенах висели карты каких-то стран Азии и несколько картин неизвестных мне художников, — по-видимому, подарки авторов… (Позднее квартира Тихонова приобрела вид музея: здесь можно было увидеть немало редкостей — особенно дальневосточных, божки из черного и красного дерева, символ «боксерского восстания» — вырезанный из дерева кулак, украшавший знамя повстанцев, старые географические атласы, даже китайские или японские…)

Казалось, скудная обстановка меньше всего смущала хозяина. Он пригласил сесть, сам устроился напротив и, глядя на меня, словно на давно не виданного старого друга, спросил:

— Ну, а как там поживает наша Литва?

И сразу же началась беседа, непринужденная и теплая. Хозяин слушал внимательно, не пропуская ни единого моего слова, и казалось, все, что я рассказывал об освобождении Литвы, об оккупации, начале восстановления, о конце войны, для него ново, интересно, достойно внимания. Потом он ни с того ни с сего спросил:

— А вы довольны переводами своих стихов, которые появляются в русской печати?

Я принялся объяснять, что слишком слабо знаю русский язык и не могу компетентно судить о качестве переводов, а он взял со стола мою книжку «Родное небо» и сказал:

— Я тут смотрел… Некоторые переводчики могли отнестись к делу посерьезней…

Я ответил, что круг переводчиков пока невелик, да и эти переводят с самых разных языков…

— Это наша беда, — сказал Тихонов. — Между прочим, следовало бы привлечь наилучших переводчиков, в работу впрягся бы и я сам, и мы подготовили бы для русского читателя сборник литовских народных песен…

(Увы, из-за множества других дел и занятий эта мысль тогда так и не была осуществлена.)

Наш разговор перескакивал с одной темы на другую, как бывает, когда в беседе нет официальности, а ее действительно не было и в помине. Почувствовав, что засиделся дольше, чем полагается при первом знакомстве, и так и не дождавшись от Тихонова перевода разговора на деловые вопросы, я начал прощаться, но он удержал меня и пригласил в столовую. За большим столом сидели несколько незнакомых мне людей. Оказалось, один из них альпинист, до войны вместе с Тихоновым совершавший восхождения на Кавказе, другой — известный полярник. Сидел не известный мне даже понаслышке поэт, который по пути из Средней Азии в освобожденный Ленинград заглянул к старым друзьям…

За столом царила Мария Константиновна, жена поэта с усталым лицом (без сомнения, следы ленинградской блокады). Она обрадовалась литовцу и тут же заявила, что у нее какие-то родственные связи с Литвой. Расспрашивала, что я люблю, чего бы хотел: вкусы всех своих знакомых она уже давно изучила… Я сказал, что не избалован. Снова потекла беседа — свободная, живая… Время шло, и никто не собирался уходить. Разговор, конечно, касался войны, поэт рассказывал о блокаде Ленинграда… Потом вспомнил Литву, которую посетил вместе с Всеволодом Ивановым в 1937 году. Сказал, что привез из Литвы неизгладимые впечатления; вспомнил Людаса Гиру, который встречал их, кажется, где-то у границы Латвии, Александру Сташкевичюте и других людей, с которыми встречался тогда… Потом сказал:

— На своем веку я видел много стран и людей, на нигде не встречал такой удивительной природы, такой зеленой растительности и голубого неба, как в Литве. Счастливы ваши поэты, живущие в таком прекрасном краю. Побывав в Литве, я понял, почему ее так глубоко любил Адам Мицкевич…

Поднявшись из-за стола, Тихонов вышел в соседнюю комнату и принес показать мне и другим гостям тканые ленты, янтарные изделия, фотографии, которые привез тогда из Литвы и сберег во время блокады… Это взволновало меня. Он рассказывал гостям об удивительных людях Литвы, трудолюбивых и скромных, о мечтательных песнях, о Каунасе, Немане, городе на Балтике — Клайпеде, об истории Литвы… Было видно, что Литва увлекла его надолго, и, быть может, даже со мной он решил познакомиться, побуждаемый своими воспоминаниями…