Буря в полдень

К нам подошли какие-то незнакомые должностные лица с явным намерением забрать нашу машину. Узнав меня, отошли, и мы смогли уехать в Вильнюс.

В Вильнюсе улицы кишели людьми. Сперва казалось, что они, как всегда по воскресеньям, гуляют, беседуют, наслаждаются досугом. Но когда мы остановились на центральной улице у горкома партии, то увидели, что люди тревожны, испуганы, растеряны. Я взбежал по лестнице и спросил, где секретари. Секретарь Балтрушка в своем кабинете с кем-то совещался. Я не хотел им мешать. Какой-то сотрудник Комитета, которого я встретил, тоже подтвердил слухи, что наша армия ворвалась в Пруссию. Хотелось бы этому верить, тем более что мой собеседник рассуждал:

— Ничего! Красная Армия уже отразила врага. Скоро окончательно разгромит. Врага мы будем громить на его территории!

Последнюю фразу не однажды мы слышали в выступлениях различных докладчиков, читали в газетах. Она успокаивала. Когда я вышел на улицу, где-то за вокзалом ухнули взрывы. Говорили, что немцы бомбят склады. Элизу я послал домой. Встреченные знакомые рассказали, что они шли по улице где-то в районе старого города, когда немецкий самолет сбросил бомбу, она пробила потолок, потом было видно, как в зале долго качалась и кружилась люстра. Кто-то сказал, что несколько трупов лежат у Зеленого моста. Пока мы разговаривали, за вокзалом снова ухнули взрывы, но самолетов что-то не было слышно.

Я снова зашел в горком партии. Здесь я встретил несколько сотрудников. Они пересказывали речь Молотова и оптимистически говорили о ходе войны. Я глубоко верил в мощь Красной Армии и готовность нашей страны отразить любые неожиданности. И все-таки меня охватила тревога. Я хорошо понимал, что военное счастье очень переменчиво, что если даже наша армия действительно вошла в Пруссию, это еще не значит, что районы, находящиеся поблизости с Германией, и в первую очередь Литва, не могут быть временно оккупированы. В тот же день поползли противоположные слухи — что Алитус и Каунас уже заняты и что немцы подходят к Вильнюсу. Усталый, голодный, я вернулся домой. Я обрадовался, что Элиза довольно спокойна. Она волновалась только из-за сына, который был в Каунасе. Пересказал ей услышанное, стараясь оптимистически изобразить положение. Я расхаживал по квартире, в которой мы жили несколько месяцев, смотрел на любимые книги, которые собирал уже много лет, и мне не верилось, что жизнь наша рушится, что сейчас, в этот час, в эту минуту, происходит ломка в жизни миллионов людей.

К вечеру над городом появились немецкие самолеты. Со звоном полетели стекла из окон. В огородах и садах оглушительно рвались бомбы. Улица заполнилась дымом. Еще в городе я слышал, будто у немцев нет металла и они швыряют цементные бомбы. Когда я сбежал по лестнице, кто-то принес в подъезд показать еще горячий осколок бомбы. Он был темный, почерневший, с острыми зазубринами, точь-в-точь такой, какие я видел ребенком в годы первой мировой войны на полях нашей деревни. И все равно не верилось, что началась война, настоящая, долгая, жестокая, кровавая, бесчеловечная война…

Снова падали бомбы — где-то совсем близко. Несколько раз недалеко от лютеранского кладбища выстрелили наши зенитки и тут же замолкли. И было странно, что нигде не было наших самолетов, которые отогнали бы гитлеровских стервятников, как их вскоре стали называть.

Опять со звоном вылетели стекла из окон соседних домов, опять били зенитки. Незаметно наступал вечер самого длинного дня года. Кто-то вбежал в комнатушку под лестницей, в которой мы сидели, и сказал, что под нашей квартирой случилось несчастье. На улице разорвалась бомба, и осколок рикошетом влетел в комнату квартиры Юозаса Жюгжды. Хозяина не было дома — он еще вчера по делам уехал в Каунас. На диване сидела жена Жюгжды, наша добрая приятельница, и жена моего сотрудника Генюшаса. Осколок попал в ноги Жюгждене и почти отрубил их. У Генюшене было разбито колено. Элиза, бросив все, побежала к раненым, а я начал искать в телефонной книге номер скорой помощи. Но телефон уже бездействовал, дозвониться не удалось. Не действовал и водопровод, — видно, бомбы нарушили сеть. А вокруг продолжало греметь. Я побежал в город за врачом. Где-то на теперешней улице Сераковского я отыскал врача и вернулся с ним в наш дом. Элиза сказала, что соседняя квартира залита кровью, что Жюгждене умирает. Когда бомбежка притихла, я вышел из дома в садик. Здесь толпились озабоченные соседи. Среди них я заметил Людаса Гиру и его жену. Все боялись сидеть дома, чтобы не погибнуть под развалинами.

Недолгую ночь просидели в доме, под лестницей, куда, казалось, не могли залететь осколки. В доме не было электричества, но на улицах еще горели фонари. Солдат, проходивший мимо, принялся кричать, что это кто-то нарочно сигнализирует врагу. Вытащив револьвер, он стал метко стрелять по фонарям, и стекляшки с тихим звоном осыпались на тротуар. Примерно в полночь бомбежка прекратилась.