Бурят

— Люди называют меня Наранбаатар, — Николай Петрович решил «не портить впечатление». Да и сложно было бы объяснить, почему человека в ярко-синем дэгэле, в обшитом соболями малгае и полностью покрытыми узорами гуталах нужно называть Николаем Павловичем.

— Он пришел из черного ущелья! — тут же нажаловался встретившийся Николаю Павловичу первым мальчишка лет двенадцати.

— Да, и я похоронил там наставника. Он сгорел быстрее, чем солнце прошло через крону одной лиственницы, и весь обратился в пепел.

— Он очистил ущелье от зла?

— Он специально пришел умирать туда, чтобы очистить ущелье.

— А ты не боишься вот так ходить? — женщина показала на его одежду.

— Я отдел наставника так, как положено сейчас. Но у меня теперь нет другой одежды. Если вы знаете, где я могу ее купить…

— Сейчас никто ничего не продает за деньги Директории.

— Я их не знаю, у меня только серебро… старое серебро, — Николай Павлович достал и показал женщине серебряный рубль. Женщина его с сомнение оглядела, на зуб попробовала:

— Этого мало, чтобы купить все, что нужно, но если у тебя есть еще пять таких монет…

— Есть. И еще я хочу спросить… мы с наставником долго путешествовали по Монголии и я не совсем хорошо понимаю, что творится здесь…

— Чехи здесь творятся. В Верхнеудинске творятся американцы, в Иркутске еще итальянцы. Но тебе лучше дождаться моего сына, он тебе расскажет гораздо лучше: я-то только его рассказы слышала, а он сам все видел. Он должен вернуться сюда дня через два-три. Мы будем рады, если ты его подождешь…

Сын женщины, по имени Гунсэн, в улус пришел на четвертый день, сказав, что с трудом скрылся от каких-то солдат, что и стало причиной опоздания. Парню было лет четырнадцать — похоже, меньше, чем его лошадке. А вернулся он из Верхнеудинска, откуда привез очень удививший поручика товар: какой-то пояс, набитый торчащими из него картушами к винтовке. Не такими, как у винтовки старика, но…

Про эти картуши Николай Павлович расспросить его забыл: сначала он попросил Гунсэна рассказать, «что творится в мире» — и после того, как рассказ его выслушал, ему стало не до картушей:

— Они что, просто убивают всех, кто им не понравился?

— Я не знаю, всех или не всех. Но в городе говорят, что почти каждый день кого-то. И особенно они любят убивать женщин: мужчин они просто закалывают или стреляют, а женщин долго режут…

— А в Верхнеудинске что, мужчин уже не осталось, способных постоять за себя, своих женщин и соседей?

— Да все их боятся. Так-то, может, тебя и не тронут, а если против них что затеешь, то наверняка убьют.

— Ну и сколько там этих американцев?

— Американцев… думаю, сотни две. Еще чехи есть, этих уже побольше, наверное больше даже трех сотен. И колчаки, но они вообще ничего не делают, только лавки иногда грабят. В городе ничего не делают, а по селам постоянно ездят, скот воруют, с бабами развлекаются. Мы поэтому в дальний улус и ушли, тут хоть немного скотины сохранить можно.

— А в Китай уйти?

— Там еще хуже: и китайские разбойники, и русские… там людей просто убивают и грабят все подряд.

— Не нравится мне все это…

— Так никому не нравится, а что делать?

— Кто сейчас ноён у хонгодоров?

— Не знаю, мы-то цонголы. Сюда от чехов ушли…

— А ваш ноён где?

— Нету его. Чехи убили. И всю семью его убили: богато они жили, много у них чего награбить можно было…

— А здесь цонголов много?

— Здесь… мы, урянхаи, урлууды, омохоны, эндзэтэны… больше сюда никто вроде не уходил.

— Еще жинхэнэ цонголы, — добавила его мать, — они в двух днях пути к Троицкосавску стоят.

— Шесть яса всего?

— Наших — да, шесть. Но ведь это земли табангутов, они только тех, кто им родня, пустили.

— А ноён табангутов где?

— Жил в Троицкосавске, а где сейчас — этого никто, наверное, и не знает.

— А кто-нибудь знает, сколько всего мужчин во всех яса здесь?

— Может тысяча, может пять сотен — никто давно уже не считал.

— Мне нужно два десятка, которые умеют стрелять из ружья. Хорошо стрелять.

— Можем пойти в Поворотное зимовье, там вокруг много наших живет. Но тебе туда идти нельзя.

— Почему?

— В таком дэгэле… никто из бурят, конечно, великого целителя не тронет, но там чужих много.

— С чего ты решил, что я великий целитель?

— Ты думаешь, что мы не знаем знаки баргутов? Я их раньше не видел, а мать — видела, теперь и я их знаю. Но это в улусах люди знают, а в селах — нет. Мать сказала, что у тебя есть деньги на новый дэгэл и на ябаган гутал: летом в них ходить лучше, на них никто внимания не обратит. Я знаю хорошую мастерицу, до нее всего день пути…

— А в Поворотное зимовье?

— Я думаю, что новую одежду там ты сразу купишь, она много шьет на продажу и почти всегда у нее есть что купить. Не такой, конечно, дэгэл, — парень указал рукой на тот, что был надет на Николая Павловича, — а простой. Но тебе-то такой и нужен!

— Ты меня проводишь?

— Конечною. Но только об этом ты матери скажи…