Буридан

Затем, зажав в кулак выщербленную кружку, в которую он перелил содержимое своего кувшинчика, он осушил ее одним махом, и тогда глубочайшее ликование озарило это наполовину закопченое от чадящего пламени лицо: Шопен пребывал на вершине блаженства.

Долго еще в неясном полумраке логова, освещаемого лишь отблесками затухающих угольков, сидя на корточках у огня и подперев кулаками свою рыжую бороду, Шопен обдумывал свое счастье, то есть пищеварение.

Затем, немного захмелев от меда, он проворчал:

— А не пройтись ли мне по моим садам?.. Почему бы и нет? У короля с королевой — свои сады, в Лувре и в Нельском особняке, а у меня — свои. Вот только сады короля находятся наверху, а мои — внизу. И это справедливо: каждому — свое. К тому же, я давно уже не имел возможности туда спуститься.

Сказав или, скорее, проворчав это, он открыл железную дверь — вход в подземелья Большой башни, и в сумерках, не взяв с собой даже самого жалкого фонаря, крадучись спустился вниз. Он превосходно знал эту преисподнюю и с наслаждением вдыхал те запахи гнили и плесени, которые она испускала. Он знал все места, где следовало переступить через ту или иную расшатавшуюся ступеньку; что же до лужиц в этих темных проходах, то — в силу того, что он был босиком — они его заботили мало.

Сердце его глухо стучало от волнения; то было его единственное — помимо кусков шпика и кружек меда — удовольствие, то был его собственный спектакль; он разыгрывал сам с собой то комедию, то драму; он испытывал бесконечную радость, когда бесшумно подходил к двери камеры и слушал стоны и мольбы умиравших там бедняг. Подземелья Большой башни были его садами.

Слишком чувствительный читатель испытает, быть может, некий трепет перед этим существом.

Почему?.. Он был не более опасен, чем гончая, вгрызающаяся зубами в бок кролику, мирно резвившемуся «на тмине, вспрыснутом росою»[13]; Шопену были неведомы ни сожаление, ни ненависть; он не знал, что такое добро или зло; он жил в сумерках своего времени, приумноженных сумерками его души.

Итак, без малейшего колебания или страха тюремщик приблизился к двери камеры номер 5 и прильнул к ней, к этой двери, ухом. Губы Шопена растянулись в ликующей улыбке, и он прошептал:

— Еще держится!.. Спорю сам с собой, что через пяток дней он будет уже на пути к Сене. Нет, это слишком много, через четыре. Ха-ха!.. Этот не такой, как тот, последний, что не произнес и слова. Какие крики, какие вопли!..

Действительно, у Жуаны, которая прекрасно поняла, в какое зловещее место ее поместили, и знала, какая судьба уготована несчастным узникам второго подземелья, так вот, у Жуаны начался ужасный приступ отчаяния. Казалось, вся ее жизнь взбунтовалась в ней. Смерть, отвратительная смерть в этой грязной дыре!.. Только не это!.. Она рвала на себе волосы, царапала лицо, ужас ее изливался в диких криках.

— Хе-хе! — ворчал Шопен, топая ногами от удовольствия. — Будто нож к горлу приставили! Никогда еще не слышал столь прекрасных криков! Определенно, спорю на два дня; хватит и этого. Какая глотка!..

Достаточно повеселившись, Шопен удалился, как и пришел, — отвратительное ночное чудовище, крадущееся по беззубым ступеням винтовой лестницы.

Однако же в открытую дверь он не прошел.

Присел на последней ступени и принялся снова слушать эти поднимавшиеся из земных глубин мольбы.

— Какая глотка! — повторил Шопен. — Нет, никогда еще я не слышал подобных стенаний.

Тюремщик попытался рассмеяться и вдруг понял, что дрожит. Он наклонился, прислушался получше. Он уже даже не улыбался. Возможно, ужас этих стенаний превосходил самое страшное из того, что Шопену доводилось слышать до этого дня.

Кожа на его руках была толстой, как у бегемота, но как-то слишком сильное пламя из очага лизнуло ее. Шопен тогда не слабо взвизгнул, увидев, что поджарился.

Вокруг его мыслей, сердца, души тоже была некая оболочка, кожа, и не менее толстая, но на сей раз эта кожа, быть может, тоже опалилась. С величайшим изумлением Шопен почувствовал, что вот-вот заплачет.

Он заткнул себе уши. Эти крики были слишком печальными. Он не хотел их слышать, но и мысль о том, чтобы уйти, закрыть дверь, не приходила ему в голову.

Шопен опять прислушался. Новая дрожь пробила его до корней нечесаных рыжих волос.

— Ну и дела, — пробурчал тюремщик, — так это женщину туда поместили! По крайней мере, голос у него, как у женщины! Скорей бы уже он заткнулся!..

— Что ты здесь делаешь, скотина?.. Ну-ка закрой дверь, да по-быстрому!..

Шопен распрямился, рыча, как собака, и вдруг сделался исполненным почтения. Тем, что говорил с ним так, был офицер, тот самый, что сторожил королеву.

Позади офицера держались человек десять солдат, которых он захватил с собой, так как пришло время сменить караулы…

— Да закрой же ты дверь наконец!.. — продолжал офицер. — От этой Жуаны шум стоит — на всю башню!

Уже начавший закрывать дверь Шопен неистово задрожал с головы до пят.