Бурлаки

— Когда меня уволили с брандвахты, — рассказывал Колокольников, — я уехал домой, в Осинский уезд. Отец у нас умер. Дьяконом сорок лет выслужил. Осталась в наследство фисгармония. Батя в духовной отписал музыку мне, но только если женюсь и приму священнический сан. Фисгармония заветная — от прадеда к деду перешла, а от деда к отцу. Как быть? По великовозрастию меня в семинарию не принимают, а к экзаменам я допущен. Отцам заплатить надо, экзаменаторам, архиерейскому секретарю. Ржи да яиц, да шерсти. Где взять-то, если нет серебренников? Я и хожу по ярмаркам и собираю пятачки. Сперва полиция прижимала. Придумал вывеску: в пользу воинов. И благодать господня! Никто не привязывается… Надо с умом жить! — Колокольников захохотал, показывая гнилые зубы.

Глава IV КОНЕЦ БУРЛАЧЕСТВА

1

Я так и не мог найти работы в городе. Куда бы ни обращался, меня отовсюду гнали. На заводах, в мастерских сокращали производство, и своим рабочим делать было нечего. Пошел в Мотовилиху — потребовали свидетельство о благонадежности. Полиция в таком свидетельстве отказала. Припомнили мне Андрея Заплатного.

Хозяйка зверем смотрела. Хозяин выгнал меня с квартиры. Я пошел ночевать на вокзал и попал в облаву. Привезли в полицию. У меня оказался просроченным паспорт.

Ночевал вместе с ворами в клоповнике, а наутро повели меня по этапу на родину.

Этапным подвод не полагалось. От поселка до поселка, в сопровождении деревенских стражников, пришлось идти пешком. Больше недели вели меня из города до бурлацкого поселка на увале.

В Строганове посадили за решетку и только через три дня вызвали мать и передали ей непутевого сына.

Семья жила впроголодь. Сестренки и Ванюшка-крестник ходили по деревням за подаянием. Отец, после приезда на побывку года два тому назад, как в воду канул. Ни костей, ни вестей.

Крепко достался мне этот этап. Я весь перемерз, весь испростыл. Даже по дому ничего не мог делать и стал обузой для семьи. В конце концов слег и провалялся всю зиму на печке.

Весной, кое-как встав на ноги, поступил в перевозчики. На перевозе платили натурой — хлебом, картошкой, иногда и копейки перепадали.

Стало немного легче жить семье.

Но крепко засела во мне бурлацкая зараза. Я ненавидел свою работу перевозчика. И, как только поплыл осенний лед, я пешком отправился из родного поселка снова на чужую сторону.

— Прозимуй дома, — уговаривала меня мать. — Ну куда ты, на зиму глядя?

— Нет, мать! Чтобы попасть на какой пароход или баржу, надо прозимовать в затоне. Весной никуда не поступишь.

По проторенной дорожке, по которой вели меня этапным порядком, я в три дня дошел до берега Камы, как раз против Королевского затона.

По реке плыла сплошная шуга. Перебраться на ту сторону было пока невозможно. Я, чтобы не тратить зря время, нанялся к одному богатому мужичку пилить дрова по полтиннику за сажень, на хозяйских харчах.

И каждое утро выходил на берег, прикидывал, когда же, наконец, замерзнет Кама…

Подул холодный северный ветер и в одни сутки сковал широкую реку. Не дожидаясь первого санного пути по льду, я простился со своими хозяевами и спустился под берег.

Молодой лед трещал под ногами. Ярко блестела разными огоньками пушистая куржевина. На пути прыгали нахохлившиеся и вялые от холода воробьи. Свежий морозец приятно пощипывал лицо. На той стороне уже раздавался скрип полозьев и слышно было, как лаяли собаки в деревне Королевой.

Перейдя реку около будки бакенщика, я чуть не бегом пустился по берегу к затону.

Вот и мастерские.

Первым я увидел старика, сидящего под навесом. Это был Лука Ильич. Он строгал стамеской какие-то дощечки и увидел меня только тогда, когда я подошел к нему вплотную и поздоровался.

— Ты, Сашка? Право, Сашка! Какими судьбами? Откуда?

— С увала. Дома год почти прожил. Отец ничего не пишет, денег не посылает. Пришел работы искать. Может, что-нибудь найду?

— Как не найти работы, у кого руки молодые, то же самое — глаза. У меня глаза совсем отказываются. Вспомнишь, бывало, кто был лучший мастер по затонам? Лука Ильич. Кто серебряные часы получил за выслугу лет? Лука Ильич. А теперь я кто? Сторож… И то еще хорошо, и то спасибо.

— Ты бы не служил больше. Поезжай домой.

— Был на родине. Никого у меня не осталось. Вымер весь наш род. Вот обратно приехал. Здесь все-таки привычно.

— Я тоже по привычке пришел в затон, — перебил я Луку Ильича.

— То-то и оно. А сам что говоришь?.. Да чего это мы на улице разговариваем? Пойдем в сторожку. Чайку горяченького с устатку дернем стакашка по два — по три.

Под сторожку был отгорожен угол в слесарной мастерской.

Лука Ильич поставил на печурку чайник, сел на табуретку и принялся потирать ногу.

— Болит, каналья, — пожаловался он. — К перемене погоды, должно быть.

Я спросил:

— Не слыхал, где сейчас наши матросы, Лука Ильич?

— Кто их знает. Кондряков на войне будто, а про остальных не слышно. А Заплатный здесь наворачивает. В горе, где алебастр ломают. Кузница у них, а Андрей за кузнеца.

— Андрей Иванович здесь? — обрадовался я. — Он ведь под арестом был?