Бурлаки

На перроне стояла шеренга солдат с винтовками. Возраст их был самый разный. Рядом с мальчишкой топтался бородач. Винтовки держали они каждый по-своему: кто у левой, кто у правой ноги, кто к себе затвором, кто от себя.

Командир вызвал из шеренги «старичка».

— Как стоишь? Как держишь винтовку?.. На пле-е-чо!

Воин лениво поднял винтовку на правое плечо вверх затвором и заулыбался: знай, мол, наших, как я умею держать на плече «оружию».

— Ты пожилой человек, — возмущался командир, — неужели никогда в армии не служил, неужели в руках винтовка не бывала?

— На войне не бывал, — ответил воин. — В германскую маслобойный заводик содержал. Некогда было воевать-то. Первый раз на войне. Винтовку даже заряжать-то не знаю, с какого конца.

— Как же ты будешь воевать?

— А мне наплевать на твою войну. Сам воюй, если желание имеешь.

Остальные, нарушив строй, сбились в кучу вокруг своего командира и расшумелись:

— Приварка нет, а с ружьями гоняют.

— Если хочешь, мы всю твою Вятскую губернию отдадим адмиралу Колчаку.

Командир вырвался из толпы и приказал:

— Становись! Стрелять буду!

— Всех не перебьешь! — заявил пожилой, из-за которого началась вся суматоха. — Пошли, ребята, отдыхать. Ну его к богу. — Он перед носом командира воткнул винтовку в снег и зашагал прочь от вокзала.

Не вытерпело сердце партизана.

— Назад! — крикнул Панин и пригрозил гранатой.

Толпа остановилась в оцепенении.

— Станови-и-ись! — прогремел Панин.

Когда все покорно выстроились, к нам подошел их командир и заявил претензию:

— Кто вы такие? Какое имеете право вмешиваться не в свое дело?

— Ты помалкивай! — сказал ему Андрей Иванович. — Один на один я бы научил тебя командовать, а при этих неудобно… Слушайте, вы! Больше чтобы не бузить, а не то!.. Занимайся, командир, да не забывай партизана Андрея Панина.

2

По приезде из «гостей» мы усилили охрану отряда, а деревню, где стояли на отдыхе, опоясали окопами. Было ясно, что на станции Бор стоят не наши красноармейские полки, а разный антисоветский сброд. И только после приезда на фронт комиссии Центрального Комитета партии и Совета Труда и Обороны полки эти были профильтрованы, липовые комиссары и командиры заменены опытными, боевыми, преданными власти командирами.

Решалась судьба нашего партизанского отряда, переведенного к тому времени на станцию Бор. Мы со дня на день ожидали, что наш отряд прикомандируют к одному из полков 29-й дивизии, которой в то время командовал товарищ Ануфриев, любимый командир красноармейцев.

Однажды над станцией появился аэроплан. Наш или не наш? Кто его знает! Все население поселка высыпало на улицу, чтобы поглядеть на невиданное чудо.

Аэроплан кружился над станцией. Сделав несколько кругов, пошел на снижение.

— Садится! На землю садится! — раздались крики любопытных. Вдруг от аэроплана что-то отделилось и с визгом пролетело над нашими-головами. Около вокзала раздался оглушительный взрыв. Аэроплан скрылся за лесом.

Не успели мы потушить начавшийся от бомбы пожар, как воздушный хищник снова появился над поселком. Под защитой железнодорожной насыпи мы открыли по нему винтовочную стрельбу.

Вдруг что-то грохнуло рядом со мною. Перехватило дыхание. Стало невыносимо больно ушам, и я потерял сознание.

Очнулся в полумраке и жуткой тишине. Кто-то потрогал меня за руку и сунул под мышку стеклянную трубочку. С головы снимали какую-то повязку. Я лежал на постели, которая почему-то раскачивалась. Спросил:

— Где я? Что случилось?

Но я не слышал ни своего голоса, ни ответа окружающих меня людей в белых халатах.

Девушка с красным крестом на рукаве достала из кармана бумажку, карандаш и написала: «Вы в санитарном загоне и не кричите — здесь раненые».

Через сутки меня привезли в Вятку и положили в госпиталь.

Вскоре я получил письмо от своих товарищей. Когда мне принесли его, я попросил распечатать и с трудом прочитал: «Здравствуй, дорогой наш товарищ Ховрин! Как ты себя чувствуешь, а мы живем хорошо. Отправляют нас, кто бурлаки и водники, на Каму готовить флот для разгрома белых. Вся сила на нашей стороне. Скоро откроется навигация, и мы покажем им где раки зимуют. Ни одного врага не выпустим с Камы-реки, будь то англичанин или русский белогвардеец. Адрес твой мы знаем и будем писать. Скорей выздоравливай и приезжай к нам на флот…»

Внизу письма была приписка: «Здорово ты подкачал, старый бурлак». Конечно, кроме Андрея Ивановича, некому было сделать такую приписку.

«Действительно, подкачал, — с болью в сердце думал я. — Ранили не в бою с врагом, а далеко от фронта, и совсем глупо. Лежи теперь в госпитале, когда товарищи проливают кровь, очищая путь к Уралу. Уж лучше бы убили наповал…»

Медленно, тягуче шли дни. На двор пришла весна, а я все еще лечился в госпитале. Слух восстанавливался очень медленно, в связи с этим я стал терять речь. Ни днем, ни ночью не знал покоя. «Неужели глухонемым стану? Неужели до конца войны буду околачиваться по лазаретам?» Довел себя до того, что не мог спать, плохо ел, исхудал.

— Верните мне слух! — пытался кричать я врачу. — На фронт отпустите или отравите. Не хочу быть бесполезным человеком.