Бурлаки

Напичканный лекарствами, исколотый шприцами, я иногда забывался в недолгом кошмарном сне.

Однажды накричал на молодую, ухаживавшую за мной сестричку. Та отвернулась к окну и заплакала.

— Прости меня, Шура!

Она написала на бумажке: «Я не о том, я не обижаюсь. Все раненые одинаковы. Мне за вас обидно. Вы сами себя губите…» И быстро вышла из палаты.

После этого случая я стал беспрекословно подчиняться всем требованиям сестры Шуры. Крепко подружился с ней. Она приносила мне книги, газеты, бумагу. Я описал ей, как погибла Фина Суханова. Сколько слез пролила Шура украдкой от меня и от врачей.

Пятого мая наши войска освободили Бугуруслан, белые готовились эвакуировать Уфу, очищен Глазов. А я все еще не могу выйти из больницы!..

Мне сделали последнюю — которую уже! — операцию. По глазам Шуры, когда меня принесли из операционной, я понял: или буду совсем здоровым, или калекой на всю жизнь.

Молодость победила. Раз утром я, к радости своей, услышал сквозь раскрытое окно пение жаворонка. Я соскочил с кровати, закутался в одеяло и выбежал в коридор.

— Шура! Я слышу, слышу, слышу!

Шура бросилась ко мне и обняла, смеясь и плача.

Настал день, когда меня выписали из госпиталя. Мы с Шурой до вечера гуляли по городу. Потом у нее пили чай с сахарином. И проговорили чуть не до утра. Она ушла в госпиталь, а меня по привычке потянуло на реку.

3

Речники формировали отряд для отправки на Каму. Мне только этого и надо было. Разыскал штаб и записался в отряд. Мне выдали флотское обмундирование.

Гуляя в городском саду, с орденом Красного Знамени на форменном бушлате, в брюках клеш, я с удовольствием замечал, как на меня заглядываются местные красавицы, но думал только о сестричке Шуре.

Перед самой отправкой отряда нам объявили о медицинской комиссии. К врачам я явился одним из последних. Благополучно миновав почти всех врачей, я с замиранием сердца вошел в кабинет уха, горла, носа.

Доктор усадил меня на стул и стал внимательно осматривать.

— У вас была операция?

Пришлось сознаться.

— Правое ухо у вас совсем в порядке, — успокоил меня доктор. — Посмотрим левое… Хорошо! Встаньте, отойдите к стене.

Я отошел шагов на пять.

— Повторяйте за мной… — Доктор говорил что-то шепотом — я ничего не слышал.

— Подойдите поближе, — сказал доктор. — Закройте рукой правое ухо… Слышите?

— Очень хорошо слышу, — ответил я, хотя ни капельки не слышал.

И только когда доктор стал говорить громко, я несколько слов повторил правильно:

— Два, тридцать, восемь, девять…

— У вас нет и двадцати процентов слуха, молодой человек, — объявил мне приговор доктор. — К военной службе не годен…

Закружилась голова. Я опустился на диван. Запахло нашатырным спиртом.

— Ничего, ничего. Не волнуйтесь, — успокаивал меня доктор.

— Напишите заключение, что я годен, — стал я умолять его.

— Нельзя. И не упрашивайте… У вас вот и нервы не в порядке. Удивляюсь, как вас невропатолог пропустил… Кто следующий?

Не помня себя, я вышел из кабинета. Потребовал в канцелярии, чтобы мне выдали мои документы. Писарь, улыбаясь, сказал:

— Поздравляю! Счастливый ты человек. Освобожден с белым билетом.

— Катись ты к черту, тыловая крыса! — бросил я ему в лицо и выбежал на улицу.

Меня поджидала Шура.

— Ну, как? — спросила она. — Благополучно?

— Не годен, — ответил я со слезами в голосе.

Мы сели на лавочку. Шура положила мне руку на плечо и сказала:

— Я не знаю, что со мной делается, Саша. Я и рада, что тебя не пускают на фронт, и не рада… Понимаю, что тебе обидно…

— Пока не разбит враг, Шура, не может быть личного счастья… А я все равно доберусь до Камы. Там видно будет, годен или не годен…

Простившись с Шурой, я отправился на берег Вятки, где блиндированный пароход отряда речников уже готовился к боевому рейду.

Разыскав командира отряда, я поведал ему о своей неудаче. Командир с улыбкой постучал себя по бедру. Вместо ноги у него была деревяшка.

— Ты бурлак? Вставай, братишка, к штурвалу, и наплевать на докторов. В лыжники мы с тобой не годимся, а на пароходе, да еще на боевом, как рыбы в воде…

По партизанской привычке командир Громыхалов решил начать боевой рейд темной ночью.

Матросы выкачали якорь. Я стал к штурвалу. Пароход тихим ходом сделал поворот. К борту пристала лодка с последними товарищами. Среди них — женщина с большой сумкой через плечо.

Мы вышли на фарватер. Капитан заткнул деревянной пробкой переговорную трубу, поглядел за борт, подошел к штурвальной рубке и закурил.

— Вы раньше на Каме служили? — не удержавшись, спросил я капитана.

— Двадцать восемь навигаций, — ответил он.

— На каких пароходах? Где?

Оказалось, что служил он везде и на многих пароходах. Хорошо знает моего дядю Ивана Ховрина, Меркурьева, Заплатного и многих других старых бурлаков.

— Плюснин моя фамилия. Илья Ильич Плюснин. Может, тоже слыхал? Старик я, но придумал перед смертью повоевать. У меня два сына в Красной Армии…