Бурная жизнь Ильи Эренбурга

Если не считать истории с Барбюсом, в остальном подготовка к конгрессу идет успешно: «Мальро горит. (Ж.-Р.) Блок пылает. Геенно и Дюртен следуют. Жид поддается. Может прийти такой человек, как Жироду, не говоря уже о Мартен дю Гаре. В Англии обеспечен Хекслей. Мыслимо — Честертон и Шоу. Томас Манн тоже сдался. В Чехословакии Чапек. Но, конечно, все это отпадает, если организация будет удиановская»[330].

Однако Эренбург недооценивает сложных расчетов Москвы. Сталин настаивает на том, чтобы не придавать конгрессу слишком антигерманской направленности. Завладеть европейским интеллектуальным фронтом — да, он об этом, но не допустить на трибуну неблагонадежных. Советская печать молчит о предстоящем конгрессе, и Эренбург начинает беспокоиться. Он звонит Кольцову в Москву: «Довольны ли вы, что мы прекратили споры и помирились?» — «Очень довольны, — последовал ответ Кольцова. Давно пора. Ведь пять месяцев ушло на непринципиальные препирательства»[331].

«Я сообщил ему, — пишет Кольцов в отчете о телефонном разговоре с Эренбургом, — что московские товарищи намерены предварительно посоветоваться и решить размеры и формы участья в конгрессе. Я сообщил ему, что пока не очень целесообразно подчеркивать участие широкой советской делегации на конгрессе. Это с самого начала придало бы ему слишком ярко выраженный „московский“ характер. Сообщать о возможности участия Горького в конгрессе пока преждевременно. В остальном — советские писатели приветствуют начало активной работы и сдвиг с мертвой точки»[332].

В письме Щербакову Кольцов обрушивается на халатность организаторов «в отношении возможных сюрпризов»: французы даже не додумались установить «номенклатуру» делегатов и готовы допустить на конгресс всяческих троцкистов и других антисоветских либералов. В этом вопросе роль Эренбурга, безусловно, ключевая; отношения между ним и Кольцовым «пока сносные, хотя он [Эренбург] все время пытается играть роль арбитра между Европой и Азией»[333].

Пощечина Андре Бретона

Среди утомительных парижских встреч и отчетов перед московским начальством Эренбург ухитряется найти время, чтобы написать новую повесть «Не переводя дыхания», ряд статей для «Известий» и совершить краткую поездку в Саар. Он живет в бешеном, лихорадочном темпе, которому позавидовал бы его герой, неугомонный «король военной промышленности» Вульф Вайнштейн. Получилось, что как раз Эренбургу и удалось стать настоящим «королем» современности, сумевшим возглавить международное братство писателей. Конечно, среди них были и такие, кто подозревал, что стал объектом манипуляций, однако угроза фашизма заставляет отбросить все сомнения. Конгресс в защиту культуры был, что называется, обречен на успех: все крупные европейские и американские писатели, в конце концов, дали согласие принять в нем участие. Но Эренбург, при всей своей активности и видимых успехах, увы, был невезучим человеком. В последний момент победа чуть не выскальзывает у него из рук. Конгресс должен открыться 21 июня 1935 года. За несколько дней до этого в табачной лавке на бульваре Монпарнас он неожиданно сталкивается лицом к лицу с Андре Бретоном. Бретон только что прочитал разгромную статью Эренбурга о сюрреалистах. Представившись, он отвешивает автору статьи здоровенную пощечину. Эренбург не стал лезть в драку. Месть — блюдо, которому надо дать остыть. Взбешенный, униженный, он убеждает своих соратников по оргкомитету, что Бретон вел себя как фашист, и поэтому он должен быть исключен из числа делегатов конгресса. В случае отказа Эренбург покинет конгресс вместе со всей советской делегацией. Шантаж возымел действие: по всей видимости, французская делегация сочла пощечину Бретона несовместимой с идеей «защиты культуры». Интересно, кто из них читал статью Эренбурга? Очевидно, очень немногие. Уговаривать пришлось только Рене Кревеля, поэта-сюрреалиста, друга Бретона и члена оргкомитета конгресса: тот настаивал на компромиссе. Призывы к примирению ни к чему не привели. Несколько дней спустя Рене Кревель покончил с собой. Вот как рассказывает об этом событии Эренбург в своих воспоминаниях: «От его друзей — от Клауса Манна, от Муссинака — я узнал, что сам, о том не подозревая, сыграл в этой трагической истории некоторую роль. <…> Все это было в нравах сюрреалистов, и вот вздорная история стала последней каплей для Рене Кревеля. Конечно, капля не чаша, но мне тяжело об этом вспоминать»[334]. Тем не менее он об этом вспоминает, умалчивая, однако, о шантаже, который предшествовал самоубийству Кревеля, страдающего туберкулезом и депрессиями, раздираемого дружбой и политикой, сюрреализмом и коммунизмом: скорее всего этот разлад и довел несчастного поэта до кризиса, который он не смог преодолеть.