Бурное море

Ну и торжество же мы устроили! Израсходовав месячный запас сахара, наготовили коньякообразного «самтреста», столы разукрасили со старанием десятиклассницы. На столах горело все: селедочка в колечках лука, хариусы, и жареные и пареные, дымящаяся медвежатина, бакланы сидели на блюдах как живые — только что без перьев — и держали в клювах по кусочку сахара. Искрилась княжника и брусника, цветы самые расчудесные...

Все были в белых сорочках и при галстуках.

Первые тосты были «за Сергея Романовича», потом «за Аннушку» — все мы знали ее, — потом «за батьку». Сам же «батька» светился: подвижное лицо его, отшлифованное бродячей жизнью и закаленное всякими переделками, преобразилось. Оно потеряло налет авантюризма и цыганщины. Оно было просто хорошее. Особенно глаза. Они излучали добро и мечту.

На магнитофоне вертелись самые современные мелодии — парни с метеостанции от необремененности работой квалифицировали музыку, выискивая ее по всему эфиру. Пели песни. Гитаристов, кроме Романа, еще двое было: наш Володька и ихний Лева. Правда, Володька мог только «Сербиянку», а Лев бренчал аккордами — такая музыка пролетает мимо сердца.

Роман к гитаре не прикасался. Он раскинулся на тахте и мечтал.

— Вот когда я на Диксоне работал, — вспоминал он, — у нас тоже компания была. Как мы Новый год встречали!.. Бывало, начнем пельмени готовить... всем табором... по триста пятьдесят штук готовили! До самой засыпки, до полдвенадцатого на морозе держали. После, когда я уже был на материке, всем материковским друзьям говорил: «Вы не жили при коммунизме, а я жил».

— А ведь верно, братцы, — задумчиво добавил Василий. — После демобилизации я в Приморье работал на соевых плантациях — совсем не тот компот...

— Дайте-ка мне, братки, вот эту штуку, — сказал Роман и потянулся к гитаре.

Мы притихли. Мы знали, что Роман брал гитару лишь в тех случаях, когда пожары не вмещались в его душе. Глаза его погрустнели, затуманились, мы дыхание затаили.

Вчера ходили в «хронику»
Подводники в строю,
И вот среди подводников
Тебя я узнаю.
      Стоишь на верхней палубе,
      Смеешься надо мной,
      А я стою печальная
      И плачу и пою...
Мальчишка беспризорный,
Парнишка в доску свой...
. . . . . . . . . . .

А мы подпевали. Подпевали потихонечку, боясь расплескать накипевшее на душе, хотя хотелось крикнуть во все печенки...

Хорошо мы пели. И хорошие мы были.

V

Вот это было происшествие! Прибегает Володька с Бараньей без рюкзака и гольцов и в изнеможении валится на диван.

— Миша в петле сидит... как гора.

— К парням на станцию заскакивал? — Роман встрепенулся, цыганские глаза его загорелись.

— Напрямик... через сопку.

Мы с Романом — Толик на вахте остался — и Володька, хотя и еле живой был, схватили одностволку — и туда.

По дороге заскочили на метеостанцию. Парни, оставив в одиночестве попискивающие приборы, кинулись за нами. Летели мы, как стадо на водопой...

Подбираемся к деревьям... Миша сидел на одной ягодице и облизывал запястье, где стальным узлом захлестнулся трос. И жалобно скулил... Мы тоже потерялись: хозяин тайги и гор, ужас и страх для всего живого, попискивал, как замерзающий щенок.

Подходим ближе, медведь повернул морду в нашу сторону — мое сердце оборвалось и полетело куда-то далеко-далеко вниз: ну такая тоска, такая грусть, такая человечность были в его маленьких сощуренных глазках.

— Миша, миша, как же это ты... — не выдержал Володька.

— Тихо! — оборвал его Роман. — Попался бы ты ему в другом месте. — И, щелкнув курком, стал заходить медведю в затылок.

— Стоп, Рома! — остановил его Василий. — С одного выстрела его не убьешь. А как он трос порвет?

— Что ты предлагаешь?

Тут медведь увидел ружье. Поднялся и сердито засопел — наши поджилки затряслись. Володька даже ойкнул. А миша, ломая сучья и покрякивая, стрелой взлетел на дерево, насколько хватило троса.

— Братки, надо сделать вот что, — твердо заговорил Роман. — Вырубим колья и, если я, не дай бог, промахнусь или не успею перезарядить, задавим его кольями.

— Надежно, — сказал Василий. — Только не трусить, всем вместе быть, толпой.

— Ну дак...

Потихоньку, чтоб не нервировать мишу, стали отходить. А он, просовывая голову между сучьев то с одной, то с другой стороны ствола, фыркал, раздувая ноздри и зорко смотрел на нас.

Митроха с Володькой понеслись к шалашу за топором, а мы все побежали к березовой роще. Дорогой Васька все растолковывал план действия и призывал к храбрости.

И вот колья готовы. У Володьки с Митрохою они были длиннее всех. Подступаем к зверю ощетиненной кольями полукруглой шеренгой. Миша трещит ветками и пытается залезть все выше — трос так и играет.

— Братцы, смелее! — крикнул Степанов и подошел с топором к дереву. — Я сейчас подрублю...