Бурный финиш

– Английские матки, которых будут спаривать с итальянскими производителями, – пустился в пояснения Конкер, который одно время работал на племенном заводе и был бы просто счастлив, если бы одна из кобыл преждевременно ожеребилась прямо в самолете.

– Хватит меня разыгрывать, – сказал бортинженер.

– Я правду говорю, – возразил Конкер. – Им придется жеребиться на том заводе, где им предстоит следующая случка.

– Почему это? – Бровь механика снова задергалась.

– Потому что период беременности у лошадей – одиннадцать месяцев. А кобыла приносит жеребенка раз в год, так? Стало быть, остается всего четыре недели между родами и зачатием, верно?! Ну а четырехнедельного жеребенка нельзя тащить по холоду за сотни миль. Стало быть, там, где кобыла рожает одного, она и зачинает другого, понятно?

– Понятно, – сказал бортинженер. – Вполне понятно.

– Эта вот, – сказал Конкер, указывая на красивую коричневую шелковистую голову в переднем боксе – из-за общей тесноты она была чуть ли не над нами, – эта вот отправляется на случку с Мольведо.

– Откуда ты знаешь? – спросил бортинженер.

– Мне сказал шофер, который ее привез.

Тут появился второй пилот и сказал, что командир корабля просит налить еще кофе.

– Уже! Это не человек, а танкер какой-то! – Бортинженер подлил еще кофе в стакан, помеченный «Патрик».

– Вы не отнесете? – попросил второй пилот, протягивая мне стакан. – А то у меня тут одно важное дело. – И, согнувшись, он проскочил под носом любопытной будущей супруги Мольведо и двинулся, переступая через тросы, к уборной.

Я отнес дымящийся кофе в кабину пилота. Командир в белоснежной рубашке без пиджака, несмотря на мороз за бортом, вяло протянул руку за стаканом и поблагодарил кивком. Я на секунду задержался, оглядывая приборы, а он жестом пригласил меня придвинуться к нему ухом – грохот стоял такой, что заглушал все слова.

– Вы начальник над лошадьми?

– Да.

– Хотите присесть? – Он показал на пустое кресло второго пилота.

– С удовольствием.

Он изобразил рукой «добро пожаловать», и я скользнул в удобное пилотское кресло рядом с ним. Кабина была тесная, учитывая, сколько в ней всего находилось, а также старая и обшарпанная. Но я почувствовал себя в ней как дома.

Я с интересом осматривал приборы. Мне никогда не приходилось водить четырехмоторные самолеты по той простой причине, что в Фенланде имелись только одно- и двухмоторные. Даже маленькие двухмоторные машины вроде «ацтека», на котором я на днях летал в Глениглз, стоили дорого – летный час обходился в тридцать пять фунтов. Я сильно сомневался, что накоплю достаточно денег, чтобы поднять в воздух большую машину, даже если у меня появится необходимый для этого опыт. Да и вообще, один человек не может просто так взять и взмыть в небо на настоящем авиалайнере. Тем не менее я был рад пополнить мой запас знаний.

Патрик жестом велел мне надеть наушники с микрофоном, висевшие на полукруглом штурвале. Я надел, и он начал объяснять, для чего все эти диски и приборы. Это был первый летчик за все время моей работы у Ярдмана, который взял на себя труд рассказать мне, что к чему. Я слушал, благодарно кивал и не говорил, что большая часть им рассказываемого мне давно и хорошо известна.

Патрик был крупный мужчина лет тридцати, с прямыми рыжеватыми волосами, с весьма театрально торчавшими утиными хвостиками на затылке и светло-янтарными глазами, как у кошки. Уголки губ загибались кверху, отчего на его лице было нечто напоминающее улыбку, даже когда он и не думал улыбаться. Казалось, все в мире его радовало и зло было раз и навсегда побеждено. В дальнейшем я имел возможность убедиться, что это первое впечатление не было обманчивым. Патрик верил в добро, даже когда зло смотрело на него в упор. У него была ни на чем не основанная вера в хорошее в человеке, словно у инспектора по делам досрочно освобожденных. Но в те первые полчаса я лишь понял, что Патрик спокойный, внимательный, уверенный в себе и надежный пилот. Он настроился на частоту радиомаяка в Дьепе, попутно объясняя мне, что делает, потом принял сводку погоды и взял курс на Париж.

– Мы долетим до Средиземного моря и пойдем вдоль побережья, – пояснил он мне. – Над Альпами большая облачность, и нет смысла лететь напрямик. Самолет не герметизирован, и мы не можем идти на большой высоте. В принципе, мы не должны превышать десять тысяч футов, хотя и четырнадцать ничего, если у вас нормальное сердце. Но в такую погоду и четырнадцати может оказаться недостаточно, поэтому придется сделать крюк.

Я одобрительно кивнул, а он взглянул второй раз за десять минут, как работает антиобледенитель, и сказал:

– Наша птичка может лететь, только если льда на ней не больше чем четверть тонны. А антиобледенители на прошлой неделе пришлось ремонтировать, – и с улыбкой добавил: – Но теперь порядок. Я проверял их раз шесть, и они работают как положено.

Он отломил и очистил банан из связки на подоконнике за приборной доской, а затем спокойно приоткрыл окно на несколько дюймов и выкинул кожуру. Я одобрительно усмехнулся. Патрик мне очень нравился.