Бурсак в седле

Против Калмыкова тем временем выступили собственные офицеры — семьдесят человек. Им не нравилась, «страусиная политика атамана», как выразился один из хабаровских журналистов, занявший место ушедшего в мир иной Чернова: офицеры хотели отправиться на фронт как можно быстрее, дать бой красноармейцам, а Калмыков противился этому, говорил, что, прежде чем ехать на Урал, надо «обмундироваться как следует и рубли от Омского правительства получить»…

— Страус он, наш атаман, — горячились молодые офицеры, — истинный страус! Голову в теплый песок засунет, задницу в небо, будто скорострельный «эрликон» выставил и затих. Волынщик! Трус!

Ночью одиннадцатого мая офицеры, выпив китайской «ханки», пришли к Эпову и потребовали:

— Немедленно отправьте нас на Уральский фронт. Мы не хотим праздновать труса в тылу!

Эпов растерялся:

— Как же я вас отправлю, ребятушки, на чем?

— На чем угодно, есаул! Хоть пешком. Нам стыдно бить баклуши в Хабаровске. Где Калмыков?

— Калмыков в отъезде. На границе с Китаем находится, пробует изловить Шевченко…

Офицеры зашумели.

— Дался ему этот Шевченко. Давно бы мог с ним помириться — и тогда не было б у нас партизан в тылу.

Эпов нахмурил лоб.

— Помириться? Белому с красным? Это невозможно, господа. Когда вернется атаман, я изложу ему ваши требования.

Атаман вернулся через сутки. Узнав об офицерском бунте, рассвирепел. Первым делом содрал погоны с Эпова.

— Ты больше не мой заместитель! — Крикнул конвою: Арестовать его!

Несчастного Эпова уволокли в кутузку, как рядового казака. Следом Калмыков велел посадить под замок всех бунтовщиков.

Кроме офицеров-артиллеристов и конной офицерской полусотни против атамана выступили юнкеры артиллерийского училища — они поддержали своих командиров. Арестовывать юнкеров было неприлично — молодые ребята, жизнь еще не познали, не обучились ее азам, погорячились малость, но атаман с этими аргументами не стал считаться, также велел запихнуть в кутузку.

Калмыков велел разослать по станицам телеграммы, в которых обвинял взбунтовавшихся офицеров во всех смертных грехах и прежде всего в хозяйственной разрухе, якобы существовавшей в «отрядах пушкарей!». Эпова не просто втоптал в грязь, объявив, что есаул подсиживал его, войскового атамана, плел интриги и хотел забраться в главное кресло в войске. Бедный Эпов попал, как кур в ощип — в одночасье лишился всего: и погон, и жалованья, и свободы… да еще на него повесили позорное обвинение.

Узнав об этом, Эпов не сдержался, заплакал.

Разослав телеграммы по станицам, Калмыков решил разослать такие же «молнии» и по воинским частям: ему хотелось, чтобы казаки поддержали его, защитили, в конце концов. От обиды у атамана даже усы дрожали.

Но не все отнеслись к атаману с сочувствием. У него наметился серьезный разлад с войсковым правительством. Все дело в том, что атаман находился в Хабаровске, а правительство заседало во Владивостоке, связь между ними существовала очень слабенькая — только по телефону, по глухим проводам, которые часто обрезали партизаны, да по телеграфу. А современное устройство это зависело от проводов… В общем, воинское начальство действовало само по себе, а правительство само по себе, очень часто из этих двух контор исходили распоряжения совершенно противоположные.

Почесав затылок, атаман пришел к выводу, что правительство, распустившее свое пузо в сытом городе Владивостоке на французских булочках, паштетах и пирожных безе, да на сырой японской рыбе, тоже причастно к бунту офицеров и рубанул кулаком по плошке с молоком, которую Гриня Куренев заботливо поставил перед ним.

Плошка — вдребезги, молоко — в брызги. И брызги, и глиняные осколки разлетелись по комнате.

— М-мать твою! — прорычал атаман грозно. — Разожрались, мышей совсем ловить перестали! Подать сюда… — он на секунду осекся, вспоминая, кто же нынче руководит войсковым правительством, поморщился недовольно: правительством руководил свой человек — Савицкий, которого атаман лишь недавно отправил из Хабаровска во Владивосток наводить порядок, — недовольно крякнул в кулак: — Мда!

В двадцатых числах мая там верховодил Зибзеев, но во время офицерского бунта Зибзеев подал в отставку, и атаман принял ее; на место Зибзеева направил Савицкого — больше направлять было некого… Вызывать Савицкого на ковер и снимать с него стружку не хотелось бы. Калмыков еще раз крякнул в кулак:

— М-да!

Но чего не сделал атаман, то за него сделал Савицкий — он сам прислал в Хабаровск телеграмму о несогласии правительства с политикой, которую проводил Калмыков.

Это был удар поддых. Калмыков взвыл, затряс кулаками, а ничего поделать не смог. Надо было выправлять ситуацию.

Он разослал по станицам новую телеграмму — на этот раз о немедленном созыве войскового круга.

— Выбирайте себе нового атамана! — заявил он во всеуслышание, зайдя к казакам в казарму. С одной стороны, надо воевать с красными, с другой — с вами… Зачем мне все это нужно?