Бурсак в седле

— В Фугдине осталась лишь малая часть, человек двадцать, все они арестованы; другая часть, большая, ушла в Харбин. Дошли, насколько я знаю, не все: примерно человек десять погибли, человек тридцать арестованы, остальные прорвались.

— Хвала тем, кто прорвался. Ну а насчет погибших… — Калмыков умолк, до хруста сжал кулаки. — Дайте только выйти отсюда — расплачусь за каждого поименно, — он тряхнул кулаком, — за каждого счет сведу.

Братцов поглядел на атамана с интересом: маленький, какой-то усохший, похожий на дикое лесное деревце Калмыков источал некую лютую силу, и консул понимал — такие люди не покоряются. Они погибают, но никогда не прогибаются и не сдаются. Братцов подумал, что эта черта свойственна лишь русским людям, иностранцам она бывает зачастую непонятна.

Два дня назад у Братцова на приеме побывала молодая женщина, заявившая, что Ивана Калмыкова она знает хорошо, и особых иллюзий на счет беглого атамана не питает. Характер атаман не изменить, как был он грабителем и насильником, так грабителем и насильником и остался… Но золото, которое он насильно забрал в Хабаровске, надо обязательно вернуть в нынешнюю Россию.

Братцов к этому золоту оставался равнодушен — во-первых, никогда не зарился на чужое, во-вторых, украденное атаманом золото дурно пахло, в-третьих, в тесте этом была густо замешана политика, а политику кадровый дипломат Братцов не любил. В-четвертых, консул был нанят на службу не новой властью, а старой. С новой властью песенка у него может и не спеться, как не получается это, например, у признанного любителя хорового пения российского посланника в Пекине князя Кудашова…

Были еще кое-какие пункты, частные, о которых консул предпочитал не распространяться.

Визитерша передала Братцову письмо от нынешних дальневосточных властей и просила по возможности узнать, где атаман спрятал хабаровское золото.

— Как я смогу это сделать, позвольте полюбопытствовать, сударыня? — непонимающе сощурил глаза Братцов.

— Возможно, он расскажет вам в доверительной беседе.

— На доверительную беседу его еще надо вызвать. Атаман на нее может не пойти.

— Пойдет. Ему некуда деться.

— Как ваше имя-отчество, голубушка? — Братцов тронул пальцами руку посетительницы.

— Анна Евгеньевна. Калмыков обязательно будет просить у вас помощи в освобождении. Поэтому он пойдет вам навстречу и в порыве откровенности обязательно расскажет, куда спрятал золото.

— Не знаю, не знаю, — Братцов с сомневающимся видом приподнял одно плечо. — Говорят, атаман — человек сложный.

— Золото прятали несколько казаков — Калмыков и еще четверо. Если атаман не сообщит, где спрятано золото, то у него надо хотя бы узнать, кто с ним был при этом… Выйдем на других казаков, — посетительница говорила с консулом так, будто он уже перешел на службу к новой российской власти.

У посетительницы консул не спросил даже фамилии, а надо было бы спросить…

Это была Аня Помазкова.

— Сколько вы уже содержитесь под арестом, Иван Павлович? — поинтересовался Братцов.

— Более полутора месяцев.

— Мда, — произнес Братцов и, оглянувшись, присел на краешек нар.

— Осторожно, тут вши, — предупредил консула Калмыков.

Братцов поспешно вскочил с нар. Спросил, стряхнув с брюк остья соломы:

— Вам обвинение предъявили, Иван Павлович?

— Нет. Хотя обязаны были предъявить в двадцать четыре часа.

— Это в Китае происходит сплошь да рядом.

— Помогите мне выбраться отсюда, Владимир Александрович, — горячо зашептал Калмыков, приложив к груди обе ладони.

— Правда говорят, что хабаровское золото вы закопали в Китае? — спросил Братцов, не удержался все-таки.

По лицу атамана пробежала тень.

— За золото это, повторяю, я отвечу перед законным российским правительством, — сказал он.

Доверительный разговор не получился, так, во всяком случае, показалось Братцову.

***

Калмыков отказался пролить какой-нибудь свет на местонахождение хабаровского золота — не сообщил ни Братцову, ни прилипчивым китайцам, где оно спрятано. Отказался сообщить и имена тех людей, которые вместе с ним это золото прятали. Да и ищи-свищи сейчас этих людей. Кто-то из них надежно укрылся в Харбине, кто-то вообще утек в другой угол Китая, либо пересек границу и осел в Монголии, примкнул к семеновцам, кто-то уже сложил голову и спит теперь спокойно и вряд ли когда сможет взмахнуть шашкой!.. У каждого — своя доля.

Атаман продолжал томиться в тюрьме, хотя кое-каких послаблений для него консул Братцов добился — атамана перевели из завшивленного тюремного помещения в обычную комнату, освободив ее от папок — раньше в комнате сидел жандармский писарь, сопел, лил пот и брызгал вокруг себя чернилами — следы его деятельности отпечатались на известке, на небольшом мутном оконце, где стояла прочная решетка: атаман, войдя в комнату, ощутил, как у него сама по себе задергалась щека: решетка — это ведь первейшая примета тюрьмы. Значит, из тюрьмы — в тюрьму.

И, тем не менее, это был шаг к свободе — за решеткой начиналась воля, о которой так мечтал атаман. Она снилась ему, как и детство. Просыпался со слезами на глазах. Не думал он, что окажется таким слезливым, но что было, то было.