Бурвиль

Еще больше я была поражена тем, что он задавал мне вопросы, расспрашивал и задавался вопросами сам (хотя эта роль была для него не из самых увлекательных) из желания проникнуть в суть образа, который ему предстояло сыграть. Необычно было уже одно то, что он прочел и книгу, ведь, как правило, актеры дальше чтения сценария не идут. И не только прочел ее, но, по-видимому, и вчитался, так как один его вопрос касался небольшого абзаца, опущенного в сценарии, использовав который он мог бы углубить свой образ. Я позволю себе процитировать этот абзац - мне кажется примечательным, что именно он привлек внимание Бурвиля. Речь идет о певце, который говорит следующее: "Понимаешь, вот ты поешь, и тебя слушают люди, у которых свои неприятности, свои причины грустить или веселиться, быть счастливыми или несчастными, и только благодаря тебе и тому, что есть в твоем голосе, они забываются. Они тут сидят за столиками, они тебя слушают... Ты можешь рассмешить даже самых несчастных. Даже у самых счастливых по твоей милости может горестно сжаться сердце. В твоей власти всех заставить отдаться воспоминаниям..." Вот и все.

От Дон-Кихота к Санчо Пансе

Завершая это своего рода путешествие вокруг Бурвиля, попытаемся сказать заключительное слово об актере, человеке, наконец, о Бурвиле, поскольку, как уже говорилось, существует лишь он один, адекватный себе самому... И, пытаясь подытожить, чем же он является для нас, почему бы в последний раз не вернуться к его первому персонажу 1945 года, вся "ответственность" за который ложится целиком и полностью на него и в ком уже содержатся наметки столь различных образов, созданных им впоследствии... Мы уже давали ему характеристику: счастливый дурачок, пародия на Мсье Как Все, кто смеется над собой, быть может, чтоб не заплакать. Но ведь смысл пародии полностью исчерпать невозможно.

Большинство его монологов тех лет забыто, утрачено (потому что Бурвиль не хранит текстов своих выступлений), но мы можем расспросить свою память, которая к тому же отфильтровала, отмела ненужные детали, чтобы восстановить основное. И вот, похоже, наша память сохранила нам взгляд, благодушно устремленный вверх, и добрую улыбку, которую не в силах стереть с его лица ни одна насмешка в зрительном зале. Кажется, что эта улыбка и этот взгляд, придающие его пародии особую выразительность, да еще его сорванный голос, нерешительный, но настойчивый, - в них весь Бурвиль. Улыбка, взгляд и голос, которые, кстати, мы находим и позднее в его самых потрясающих ролях драматического плана. Он тот, кого ничто не может довести до отчаяния, писали мы выше; словом, Дон-Кихот... Тот, кто обнажает себя до конца, раскрывая перед другими душу и доверяя им свои несбыточные мечты, в которых не принято признаваться: быть любимым при отсутствии обаяния, быть большим певцом, не обладая голосом, - быть кем-то, когда при существующей социальной иерархии ты просто никто. И только порядочный глупец поверит, что можно безнаказанно выдавать другим свои мечты - хотя мечтать свойственно всем людям, - обычно хранимые глубоко в тайниках души, ведь их можно считать ахиллесовой пятой человека. И этот дуралей, который еще обездоленнее других, а потому еще смешней, раз он не только осмеливается лелеять какую-то мечту, но и поверяет ее целой толпе и, невзирая на смешки в ответ на свою откровенность, продолжает доверчиво устремлять свой взгляд к этой своей мечте, не отступаясь от нее, как Дон-Кихот не отступается от своей любви к Дульсинее, когда его ранят смешки при герцогском дворе. И смейся, не смейся, а зрителей захлестывает волна нежности к тому, кто, вопреки здравому смыслу, показывает образ человека, который поднимается над непосредственной, сиюминутной реальностью... Извечно побеждаемый, но спасающийся от своих поражений лишь отказом признавать себя побежденным. Тот, кто, подобно ДонКихоту, истерзанному, четвертованному крыльями ветряной мельницы, провозглашает свою надежду на лучшее - против всех, вопреки всем.