Бурый призрак Чукотки

Пуфик поднял голову, махнул ушами и передвинулся от двери к нему в ноги, а потом постукал хвостом по пяткам.

— И вовсе у меня душа не в пятках, — возразил сын. — И про тебя я знаю, что ты совсем не боишься, а просто хочешь меня погреть.

«Уг-гуф!» подтвердил Пуфик.

Настроение после интересного дневного перехода было у всех мажорное, хоть и разбавленное капелькой тревоги. Но эта капелька создавала таинственный фон, на котором легче рождается интимное единение с природой. И, стараясь подкрепить это единение, я сказал:

— Пусть идет. Наш Мудрый Келет[4] на страже!

— Ха-ха! Посмотрите, он уже весь спит, — возразил сын.

— Как это — весь?

— Ну уши-то спать у собаки не должны, а вон как висят, закупорили голову. И нич-чего не услышит, если вдруг что.

— Пуфкинс, неужели это правда? — спросила жена.

Не шевельнувшись и не открывая глаз, Пуфик слегка дернул обращенным к нам ухом. Я понял, что он сказал: «Вы что, шутки перестали понимать? Не знаете свое неугомонное чадо? Почивайте и не бойтесь — я тут».

Он действительно через часок оказался «тут». И разбудил, ткнув влажным носом в ладонь.

Из жестяной коробки сочился уютный желтый свет. Отражение свечного огня висело на белой фланели потолочного полога притененным золотистым плафоном.

За стеной тихо, на одной ноте скулил Огурец. Словно набрал в легкие огромное количество воздуха и теперь медленно выдыхал его через какую-то тоненькую пищалку.

«Р-руф-грр!» — тихо рыкнул Дуремар, и Пуфик снова ткнул меня в ладонь носом; вожак, мол, зря будить натруженный народ не станет. Я знал этот рык Дуремара, он означал, что в округе появилось что-то подозрительное. Дома он ночами дремал под окном нашей спальни, которое выходило на дорогу в сторону совхозной усадьбы. Огни вездехода зимой видно далеко, километров за тридцать. И Дуремар всегда, заметив огонь, произносил свое неизменное «Рруф-грр!». Если мы стукали в ответ по стеклу — слышим и видим! — он успокаивался. Если нет — минут через пять повторял сообщение. Пока не среагируем.

— Слышу, — прошептал я и осторожно полез к выходу.

— Дурёмик уже третий раз оповещает, — сказала жена. — И Огурец поет минут десять.

— Не спишь?

— Разбудили, вот и слушаю.

Заворочался сын. И в этот момент над палаткой, над тундрой и горами разнесся далекий, низкий голос: «О-о-оу-у-уоо!»

Волчий крик. Большинство людей слышало его только в фильмах, а записывающая аппаратура дает слабое представление о колоритности волчьего голоса. На основном фоне, сложенном из звуков О и У, возникают и гаснут множество других, но они переплетаются в таких сочетаниях, что изобразить общий строй лично я не могу, по крайней мере на бумаге. Да в любом изображении исчезают удивительная певучесть и жуткое, завораживающее очарование. Гипноз волчьего голоса действует на человека, наверное, так же, как взгляд удава на мелкую живность. А если бы у человека, помимо его воли, при восприятии этого голоса не освобождался из глубоких тайников сознания оставшийся с первобытных времен дремучий, неподвластный разуму ужас, выключающий зачастую аналитические устройства — музыка волчьего голоса показалась бы ему, уверен, красивой. Говорят — тоскливый вой. Но вот мы редко слышали в волчьем голосе тоску. И на сей раз он был энергичен и решителен. Деловой, умный голос.

«О-о-у-у-ю-у-у!» — снова поплыло над снегами.

Пуфик еще раз ткнул носом ладонь, а жена поймала и сжала вторую руку.

«Й-ю-ю-у-у!» — прозвучало в ответ.

В палатке, обложенной снегом, невозможно определить направление источника звука. Просто чувствовалось, что голоса звучат с разных сторон. Вроде откуда-то сверху. С верхних горных террас, наверное.

К голосу Огурца прибавился высокий прерывистый визг Шушки. Даже Прекрасную Даму напугали.

— Пойду гляну. — Я расстегнул входной клапан, вылез наружу.

Мороз поджимал. Звезды на юге мерцали стеклянной зеленью, а в северной части неба налились радужным светящимся соком и пульсировали красными, фиолетовыми, оранжевыми шарами. Вот-вот начнут лопаться. Луна уже ушла за горы на северо-западе, там висела бледная, почти белая дуга, а над головой, разделяя небо на две половины, с хрустом корчились горящие свитки таинственных небесных письмен — сполохи полярного сияния.

— Что там? — спросила жена.

— Звезды, как расписные чашки, сияние, мороз. Ветер будет. Б-р-р! — Я обошел собак, потрепав загривки, дал понюхать руки. Псы успокоились.

— Не трусить, ребята. Отдыхайте, скоро утро.

Огурец поплясал, поочередно поджимая передние лапы, поерзал задом по снегу, повизжал: «Стра-аш-ш-шно!»

Шушка посмотрела на него понимающе, вздохнула, залегла под снежный валик палатки и свернулась клубком, сунув нос в кончик хвоста, А Дуремар только подергал ушами и загривком, не отводя взгляда от гряды сопок, в которую ушла днем стая. Он-то знал, где стая, и о чем она переговаривается.

Пуфик обошел упряжку, псов лизнул в щеки, а Шушку в нос. Спокойно, братцы, я с вами.

Первые тайны Нутэнут