Буржуа

Но и никакие вещественные рамки не поставлены предпринимательскому духу на чужбине. Никакой традиции! Никакого старого дела! Все должно быть вновь создано, как бы из ничего. Никакой связи с местом: на чужбине всякое место одинаково безразлично или, раз выбранное, его легко меняют на другое, когда оно дает больше шансов наживы. Это опять в особенности действительно в отношении поселений в колониальных землях. «Если кто раз из-за наживы предпринял это необычайно рискованное дело: покинул свое отечество и переехал через океан… все, что принадлежит ему, поставил на карту; ну, тогда он из-за новой спекуляции сравнительно легко предпримет и новое переселение» (Рошер).

Вследствие этого мы уже рано встречаемся у американцев с этой лихорадочной страстью к новообразованиям: «Если движение и быстрая смена ощущений и мыслей составляют жизнь, то здесь живут стократно. Все — круговорот, все — подвижность, вибрирующая живость. Попытка сменяет попытку, предприятие — предприятие» (Шевалье).

Эта лихорадочная тяга к предпринимательству испаряется в сильную страсть к спекуляции. И ее же констатируют в Америке прежние наблюдатели: «Все спекулируют, и спекулируют на всем; но не на тюльпанах, а на хлопке, на землях, на банках и на железных дорогах».

Из всего этого должна с необходимостью вытекать одна черта, которая присуща всей деятельности чужеземца, опять-таки будь он капиталист или эмигрант: это — решимость к законченной выработке экономико-технического рационализма. Он должен его проводить, потому что нужда или свойственная ему жажда будущего его к тому принуждают; он может легче применять его, потому что на его пути не стоит препятствием никакая традиция. Таким образом получает естественное объяснение тот факт, наблюдавшийся нами, что эмигранты в Европе становились двигателями коммерческого и индустриального прогресса, куда бы они ни попадали. Отсюда же не меньшей непринужденностью объясняется известное явление, что нигде новые технические изобретения не получали такого решительного применения, как в Америке: постройка железных дорог, развитие машинизма двигалось вперед в Соединенных Штатах быстрее и шире, чем где бы то ни было еще. Совершенно верно указывает Фогельштейн на то, что только особенный характер этого развития может быть объяснен колониальными условиями страны: дальность расстояний! дороговизна рабочей силы! — но что воля к прогрессу может быть выведена из одной только заранее наличной духовной потенции. Этот душевный строй, который хочет прогресса, должен хотеть его, и присущ чужеземцу, «знающему одно лишь будущее» и не связанному никакими цепями с традиционными методами.

Излишне говорить, что не одна только чужбина может вызывать такие последствия: если я негра посажу на чужбину, он не будет строить железных дорог и изобретать сберегающие труд машины. И здесь также необходимым условием является известное предрасположение крови, и здесь участвуют многочисленные иные силы: отбор из старых наций дает, как мы видели, нужные типы. Без работы нравственных сил и воздействие остальной обстановки было бы безуспешным. Всему этому учит ведь именно настоящее исследование. Но оно показывает также, я надеюсь, что переселения послужили весьма важным поводом для развития капиталистического духа, именно для его переработки в высококапиталистическую форму. Но что этих источников, из которых проистек дух современного экономического человека, существует еще больше, выяснить это составит задачу следующих глав.

Глава двадцать пятая Открытие золотых и серебряных приисков

Для развития капиталистического духа большое значение имеет, одновременно как необходимое условие и как непосредственная двигательная сила, умножение денежного запаса.

1. Минимальное количество металлических денег прежде всего необходимо для создания той сферы, в которой капиталистический дух только и может проявиться: для развития денежного хозяйства. Только когда денежное хозяйство сделалось общей формой хозяйственной жизни, деньги могут достичь того господствующего над всем положения, которое, в свою очередь, является предпосылкой их высокой оценки. А эта высокая оценка денег и составляет, как мы уже видели, повод обратить всеобщую и неопределенную жажду золота в жажду денег и тем самым направить стремление к наживе в погоню за деньгами. Безусловно, высшего господства деньги достигли в европейской истории, по крайней мере в отдельных странах (Италия!), самое позднее в середине XIV столетия, так что для нас непонятным является, что жажда денег уже тогда достигла той степени страстности, которую мы имели возможность установить.

Замечательное свидетельство всемогущества денег в то время дает нам чудесное место в письмах Петрарки, которое я в дополнение к сказанному ранее приведу здесь в переводе, потому что оно является, пожалуй, лучшим, что когда-либо было сказано о могуществе денег, и потому также, что оно, насколько мне известно, еще не попадалось на глаза ни одному историку хозяйства. Оно гласит (401):