Буржуазное достоинство: Почему экономика не может объяснить современный мир

Достоинство и свобода, выражаясь экономическим языком, были величайшие внешние эффекты" и вылились в современные экономические успехи Британии и Франции, Австралии, а теперь и Индии. Как пишет исторический антрополог Алан Макфарлейн, резюмируя либеральную тему, "политическая и религиозная свобода, похоже, тесно связаны с созданием экономического богатства". Это еще мягко сказано. Понятие свободы пробовать новинки, которое изначально было "свободой", то есть особой привилегией, как в выражении "свободный житель лондонского Сити", по разным счастливым случайностям стало утверждаться все более широкими группами - средним классом, рабочим классом, колониальными народами, женщинами, черными, педиками - и характеризовать северо-западную Европу и ее ответвления. Так, аббат Сьес в 1789 г. в своем революционном памфлете "Что такое третье сословие?" писал, что "человек свободен не благодаря привилегиям, а благодаря правам, которые принадлежат всем". В то же время жизнь в торговле и производстве стала немного почетной, причем не только на местном уровне. Свобода, повторюсь для просвещения моих коллег-либертарианцев, сама по себе не является благом. Политический теоретик Джеймс Оттесон утверждает теорему, в которую верят многие либертарианцы: "Те страны, которые уважают частную собственность и эффективно отправляют правосудие, процветают, а те, которые этого не делают, - нет. Все просто". Не совсем так, я бы возразил, если только слово "уважение" не имеет большего значения, чем "соблюдение законов собственности". Одного благоразумия недостаточно. Необходимо согласие с буржуазными добродетелями.

Старая аристократическая и крестьянско-христианская риторика добродетелей, в которой люди действительно приходили в мир с седлом на спине, стала подвергаться сомнению, если не была полностью отброшена. Когда буржуазная риторика, родившаяся в Венеции или Антверпене в средние века, в XVII веке стала возвышаться до идеологии, имеющей свою литературу, свою историю и свою символическую жизнь, уже не заимствуя их полностью у двора или церкви, и когда общественное мнение стало способно "убеждать, в самом глубоком смысле этого слова, "убедить своих сограждан в порочности старого порядка и легитимности нового" (так недавно историк Леора Аусландер назвала риторическую работу прогрессивной политики в ранней современной Европе), и когда эта риторика обрела, как это произошло сначала в Голландии, а затем в армии нового образца, мушкеты, пушки и военные учения, чтобы противостоять вызову со стороны реакционеров, буржуазная эпоха была по праву начата.18 Ричард Стил вместе с Джозефом Аддисоном в газете "Зритель" в 1711-1712 гг. проводил еженедельную дискуссию о достоинствах буржуа против дворянско-аристократических. (Десять лет спустя, в своей пьесе 1722 года "Сознательные любовники", Стил предлагает мистеру Силанду (в котором речь идет о купечестве от моря до суши) заявляют: "Мы, купцы, - это род дворянства [здесь имеется в виду любой знатный народ, стоящий чуть ниже аристократии, а не, как позже, только сельские землевладельцы и их приближенные], который вырос в мире в прошлом веке, и мы так же благородны и почти так же полезны, как вы, сухопутные люди, которые всегда считали себя намного выше нас. Ведь ваша торговля, как известно, простирается не дальше, чем груз сена или жирный бык". Смущающе слащавая пьеса Джорджа Лилло "Лондонский купец", написанная десять лет спустя, в 1731 г., может служить эмблемой перемен - хотя эти перемены всегда оспаривались аристократией, духовенством и крестьянством/пролетариатом. Честный купец, о котором идет речь в пьесе (нелепо названный "Торогудом"), в первой сцене заявляет, что "как название "купец" никогда не унижает джентльмена (вспомните фактора в Алеппо), так ни в коем случае не исключает его". Пьеса ставилась по крайней мере ежегодно до 1818 г. для подмастерьев города Лон-дона. И вежливость, некогда присущая буквально придворным, распространилась на средний класс. В конце века в зале "Октагон" в Бате дочери лучших купцов ("a species of gentry") танцевали с сыновьями настоящих сельских дворян. Столетие спустя наследницы американских промышленников и королей Уолл-стрит, такие как мать Черчилля, освежали судьбы британских герцогских семей. А еще через столетие британская палата лордов и аристократия Швеции были лишены своих конституционных позиций.