Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир

Но предположим, что "буржуазная сделка" состоятельна. Тогда фальшь в сознании объясняется не тем, что у введенных в заблуждение пролетариев не хватает социологического воображения, а тем, что у самих левых социологов не хватает экономического воображения. Политика меняется на противоположную. Рабочие всего мира, объединяйтесь: требуйте проверенного торговлей прогресса в условиях режима частной собственности и получения прибыли. А еще лучше - стать буржуа, как считают значительные группы трудящихся в богатых странах, приближающиеся к 100% в США, если судить по самоидентификации в качестве "среднего класса". В таком случае было бы по меньшей мере странно называть "ложным" сознание, которое повысило доходы бедных рабочих в реальном выражении в 30 или 100 раз, как это было с 1800 года по настоящее время. Вот почему с научной точки зрения крайне важно осознать масштабы Великого обогащения и почему я постоянно повторяю это. Если вы поймете эту научную истину и запечатлеете ее в своем сердце, то ваше отношение к экономике и ее истории изменится.

Если рабочих "одурачили", приняв "Сделку", то за такой способ одурачивания дадим два с половиной "ура" - с вычетом половины "ура" потому, что "одурачивать" что-либо недостойно. Два с половиной "ура" за новое господство с 1800 года буржуазной идеологии и распространение принятия "буржуазной сделки".

Обложение налогом богатых, получающих доход от проверки рентабельности, для помощи бедным, которые выполняют работу, на первый взгляд кажется прекрасной идеей. Когда буржуазный ребенок впервые осознает, насколько бедны люди в соседнем квартале, ему, естественно, хочется открыть свой кошелек, а еще лучше папин кошелек. Именно в таком возрасте - четырнадцать-шестнадцать лет - мы формируем политическую идентичность, которую потом редко пересматриваем перед лицом более поздних доказательств. В древнем обществе рабов у ребенка рабовладельца не было такой вины, потому что бедняки были обречены на рабство. Но как только естественность иерархии ставится под сомнение, как это было в XVIII веке в северо-западной Европе, принятие социализма кажется очевидным. Наши семьи, как я уже отмечал, - это маленькие социалистические экономики с мамой в роли центрального плановика. Давайте переделаем общество, - предлагает щедрый подросток, - в одну большую семью из 320 миллионов человек. Наверняка переделка решит проблему бедности, подняв бедным большие суммы, например, те 15-20% доходов, которые сейчас ежегодно воруют начальники.

Равенство естественно в доме, где есть один источник дохода - отец или, в последнее время, мать - и задача "распределения" доходов. Папа может по этическим соображениям получать больше еды, если он работает в шахте и нуждается в дополнительных калориях, чтобы выдержать десятичасовую смену в угольном забое, но в остальном распределение естественно и этически равно. Шведский политический девиз, начиная с 1920-х годов, - "национальный дом".

Но нация - это не дом. В Великом обществе - как назвал его Хайек в преддверии президента Джонсона, имея в виду большое общество, управляемое торговлей, в отличие от маленькой группы или семьи, управляемой равным распределением. Источником дохода является не только отцовская зарплата, спускаемая на ребенка как манна, но и многочисленные специализированные обмены с незнакомыми людьми, которые мы совершаем каждый день: миллион мужчин Николь, работающих над изготовлением шерстяного пальто Смита. Равенство "распределения" не является естественным для такого общества, ни для общества 9 млн. шведов, ни, тем более, для общества 320 млн. американцев.

И в некоторых важных аспектах равенство улучшается благодаря этике торговли. Свободный вход разрушает монополии, которые в традиционных обществах делают одно племя богатым, а остальных - бедными. Беспрепятственная возможность рабочих предлагать себя для трудоустройства уничтожает различия между одинаково производительными рабочими в хлопчатобумажном текстиле. И, как я уже отмечал, говоря о колебаниях Роберта Фроста между преподаванием и фермерством, между профессором, преподающим с тем же скудным оборудованием, которое использовал Сократ, - местом для рисования диаграмм, песком в Афинах (Греция) или доской в Афинах (Джорджия) и толпой студентов, и пилотом авиакомпании, работающим с лучшими плодами технологической цивилизации. Пилот производит в тысячи раз больше стоимости услуг по перевозке в час, чем греческий рулевой в 400 году до н.э. Профессор, если ему очень повезет, производит на один студенческий час столько же озарений, сколько Сократ. Но равенство физической производительности не имеет значения в свободном, великом (то есть большом, торговом и мобильном) обществе. Главное - это вход и выход в профессию. Некоторые профессора могли бы стать пилотами авиакомпаний, а некоторые пилоты - профессорами, и этого достаточно, чтобы даже такие работники, как профессора, производительность которых за последние двадцать пятьсот лет не выросла, получили равную долю лучших плодов.