Твёрд, по обыкновению оставленный в лодке, видел счастливый сон: матушка убаюкивала его, тихонько покачивая зыбку. Сперва он лишь бездумно радовался её близости, её голосу, прикосновению милых рук. Потом захотел сказать ей, что уже вырос и в люльке ему тесно и неудобно лежать, что он с радостью вылез бы, если бы она чуть-чуть ему помогла… Однако, как почему-то бывает во сне, слова наружу не пошли, а вот колыбелька раскачивалась всё сильней, и дно у неё было, оказывается, ох и ребристое…
Уже поняв, что всё происходило не наяву, Твердолюб ещё некоторое время цеплялся за уплывающие клочья блаженного забытья, но колыбель окончательно превратилась в лодку, качавшуюся на волнах.
Тогда он дёрнулся, окончательно приходя в себя, и ещё прежде, чем он успел открыть глаза, до сознания достучались разом две вещи. Во-первых, лодка действительно качалась, причём так, словно в ней кто-то яростно грёб, — это вместо того, чтобы тихо покоиться на песке. А во-вторых и в-главных…
Милый знакомый голос продолжал звучать и наяву.
— Родной мой, любый мой, — шептал этот голос, прерываясь от размеренного усилия. — Ты потерпи… Теперь всё будет хорошо…
Твёрд наконец разлепил веки и увидел над собой светлое небо весенней ночи, в котором с северной стороны тлела румяная полоса.
Лодка булычей набирала ход, уходя прочь от берега и вниз по течению, но вместо пятерых ватажников на вёслах трудилось всего двое гребцов.
Бажана Росомашка.
И Резоуст.
А за кормой тяжёлой посудины невесомо бежала на привязи узкая берестяная лодочка, несравненным умением ладить которые славился род Росомах.