Бутырский ангел. Тюрьма и воля

Издалека, если не замечать лагерного забора и вышек с часовыми, ни дать ни взять средних размеров фабрика, некогда много кого кормившая, дававшая план и проценты, а ныне обойдённая вниманием инвесторов и эффективных менеджеров, плавно уходящая в забвение.

Фабрика? Наверное, действительно, фабрика. Фабрика по уродованию человеческого материала. Фабрика по уничтожению личности. Фабрика жестокого, трижды неестественного отбора.

Очень сильные становятся здесь ещё сильнее. Становятся такими сильными, что, едва очутившись на воле, они тотчас попадают в поле хищного внимания завистников, недоброжелателей и просто откровенной сволочи в погонах и без погон, что желают во что бы то ни стало вернуть их обратно за колючку, за многослойный забор с вышками.

Подавляющее большинство прочих превращаются здесь в безликую, лишённую прав, воли и всего человеческого биомассу. То ли в фарш, из которого лепят котлеты для прокорма тех же сильных. То ли в глину, из которой изготавливают кирпичи и посуду для нужд опять же сильных.

Чем не модель нынешнего нашего общества с той же самой сверх жестокой диктатурой его величества запредельно неестественного трижды бесчеловечного отбора. Сильные, богатые, успешные становятся или ещё сильнее, богаче, успешнее или… сходят с круга, превращаются в корм, в материал для мощения дорог, что бы те, кто превзошёл их, хорошо питались и беспрепятственно двигались, умножая собственные силы, богатства и успех.

Что же касается гуманизма и милосердия, то в этом раскладе они вроде импортных медикаментов: или не купить по причине жуткой дороговизны или нарвёшься на бесполезный, а то и смертельно опасный «фальшак», сработанный таджикскими или вьетнамскими умельцами где-то в подвале или на чердаке.

Прощай, лагерь!

Не хватает фантазии, чтобы представить ситуацию, после которой я вернусь за этот забор, за эти вышки. Зато есть чёткая уверенность, что если такое случится, то всё, что выпадет здесь вынести — вынесу достойно. Так же достойно, как вынес всё, что выпало за время этого срока, в любой день и час которого я мог с уверенностью заявить: «У меня прямая спина и начищенные ботинки!».

А первым человеком, встреченным мною на выходе с территории несвободы в пространство нормальной жизни, был… сын. Приехал утренним поездом, дожидался меня в утлой беседке в скверике у здания лагерной администрации. «Привет, папуль!» — поздоровался так, будто расстались мы пару дней назад.

До поезда три часа. Билеты на руках. Посёлок таков, что пойти здесь просто некуда. Да и не хочется. С удовольствием просидел бы все эти три часа на скамейке у привокзального хилого фонтана. Просто просидел бы, перебрасываясь неспешными фразами с сыном, шаря взглядом наугад по… декорациям свободы: здания без решеток, люди не в робах, люди без дубинок, машины, дети, женщины. То ли пил бы, то ли ел, но и в том и в другом случае, конечно, смаковал вкус свободы. Уверен, что и не заметил бы, как пролетели эти три часа. Какие-то три часа! Всего сто восемьдесят минут! Какой пустяк по сравнению со сроком моей, теперь уже прошлой, но всё-таки ещё такой близкой, такой осязаемой, такой конкретной неволи…

Тем не менее озвученное сыном предложение посетить ближайший универсам я без колебаний принял. Ещё бы: вольный магазин, где можно купить всё желаемое за деньги, которые так давно не держал в руках, — да это же здорово!

Универсам — часть свободы! Универсам — примета свободы! Универсам — символ свободы! Даёшь универсам!

Стоит ли объяснять, почему среди прочих пустяков, впопыхах накиданных в универсамовскую корзину, оказалась четвертинка водки? Местной, возможно, и не лучшего качества. С нелепой аляповатой этикеткой. И эта четвертинка представлялась мне в тот момент не менее ёмким символом свободы, чем тот же вольный магазин, в котором она была куплена за вольные деньги.

А до поезда ещё целых три часа. А за весь срок, за все четыре года никакого алкоголя ни в каких количествах я ни разу не употреблял. На то свои запредельно веские причины были.

К числу пьющих я никогда не относился, но алкоголь в разумных дозах в моём рационе на воле присутствовал всегда: когда стопка водки, когда бокал пива, когда фужер вина. То банкет, то презентация, то званный ужин, то семейное торжество, то просто человеческое желание избавиться от накопившейся за день усталости. И вдруг… почти четыре года сухого, сверхсухого закона.

На это время напрочь ушли из моей жизни и смолистая, щекочущая ноздри, терпкость коньяка, и ласковая пивная горечь, и концентрированная энергия виски, и вяжущее послевкусие портвейна, и лихое водочное веселье. Весь срок казалось, будто не существует вовсе подобных радостей в жизни.

И не существовало вообще.