Бузина, или Сто рассказов про деревню

Стоит на дворе то самое время года, которое я люблю так, что просто цепенею от восторга. Почти все деревья отдали земле свои листья, и очень влажно, и получается смешение различных техник живописи – дальний лес, тот, что за Бобровым болотом – написан в пастозной технике – лес непрозрачен, таинственно густ, даже от дома можно увидеть шевеление мохнатых еловых лап, угадать жутковатые пучки омелы на старых деревьях. Чуть ближе, отступая от болота, над луговиной – глизаль, патина – на дальний, лесной фон накладывается волшебным образом туман, который растекаясь, ныряя в низины, опутывая рыжие стебли папоротника орляка, и ведет себя, как живое существо. Туман оседает на иероглифах ветвей, стекая прозрачной тушью, туман смывает яркие краски, приглушает все, что режет глаз пестротой. Туман – сфумато, дымка, рассеивающая бытие, прячущее любую погрешность, туман убирает озеро – задергивает его неплотной, волнующейся шторой, и ты видишь воздух, колеблющийся над кромкой берега. Туман вызывает к жизни страхи, туман обманывает тебя, прячет дорогу, он словно говорит – уходи домой, здесь я – хозяин! И, правда, даже в окно видно, что весь пейзаж написан в монохроматической, необыкновенно драгоценной своей изысканной простотой технике гризайля. Но не все удается и туману, и горит, словно вырезанное из чьей-то картины, дерево черешни, на котором до сих пор – держится яркая, неправдоподобно золотая листва.

Васька Спиров

Васька Спиров лежал лицом на бархатной скатерти стола. Васька ахнул – аааапчхи! – и испугался. Было темно, как в выключенном телевизоре. За стенкой грохотали жена с тещей, бубнили низкие мужские голоса и хрустел прокуренный женский.

Васька отлепился от скатерти, щелкнул выключателем и подошел к шифоньеру. В зеркале отразилась фанера. «Ой, блин, – Васька пощупал свое отражение, – точно… допился». Раскрылась дверь и в залу влетел узел с одёжой. Спиров развернул – рубаха, штаны, пиджак. «Зачем фанере спинжак? – еще раз подумал Спиров и оделся, – чтоб очертания приобресть!» – сообразил он. Одетый, он высунул нос в залу. Суетилась тёща, заливисто похохатывала жена, звенели парадные рюмки, тянуло запахом жареной картохи и едким хреном. За столом сидели двое мужиков в смутно-форменном, то ли менты, то ли вояки. Незнакомая баба курила и подливала себе из графина. Васька прянул назад. Обождал. Открыл – все на месте.

– Ва-а-асечка, – пропела жена, – иди, иди, уважь гостей-то…

Спиров, все еще ощущая себя фанерой, скорым шагом подошел к столу, налил стакан, залпом выпил и тут же налил второй.

– Товарищ Спиров, – начал главный, потому как был в фуражке, – от лица МЧС мы вас того…

– Расстреляете? – робко спросил Спиров и зажмурился.

– Не-е-ет, обижаете! – главный порылся в кармане и достал значок. – Вот, – он протянул его Спирову. – Благодарность.

Васька прочел надпись на значке – «Заслуженный энергетик СССР»,и изумился:

– Так эСэСэСэРа – то нету?

– Ошибаетесь, – главный свел брови, – еще как есть! – и выпил.

Пили долго, пели «Марш высотников». Хриплая блондинка пела про то, как она курит, стоя. Спиров, оттесненный в комнату, недоумевал у шифоньера. Когда гости грянули «Владимирский централ», к Ваське просочилась жена:

– Валь, – у Спирова кружилось во рту и плясало в голове, – а это че?

– Че-че! – зло сказала жена, – ты вчера, рожа козлиная, футбол глядел… а тут свет отключивши… так ты взял и погнался с топором фидер крушить…

– Так эта… эта ж 12 километров??? По снегу??? – Васька протрезвел мучительно и быстро.

– От то! И захреначил там! Топором! У нас врубило в шестнадцати деревнях! Свет потёк! Замкнуло, говорят, как надо?!

– А значок-то?

– Так им аварийные втрое заплатили, якобы за ночной выезд…

– А… фанера в шкафу?

– А это ты сказал, что не хочешь, чтобы маманя в зеркале тебе отражалась…

– Убьет? – с надеждой спросил Спиров.

– А то! – жена дала Ваське подзатыльник и ушла танцевать в прокуренную чужой бабой залу.

                                        х х х

Было душно с утра. Трава, казалось, выгорала на глазах, теряя чудесную, сочную свежесть, превращалась в ломкие стебли, истиралась под ногами, становясь пылью. Даже жгучей крапиве, буйно росшей за старым сараем, было не по себе. Только гусеницы с еще большей жадностью поедали свекольную ботву и листья красной смородины. Стрекозы, вращая фасеточными глазами, зависали над норовящими расцвести пионами, и, дергая раздвоенным на конце хвостом, словно любовались тугими бутонами. Млело всё живое, будто жадно разевая рот и прося одного – воды, воды…